«К началу войны мне не исполнилось еще и 7 лет. В октябре 1941-го после бомбежки и ранения мама водила меня на перевязку в поликлинике на Красной улице.

Всю дорогу она наставляла меня, что надо не плакать, когда медсестра будет снимать, а точнее отдирать старую повязку: „Стыдно плакать. Всем трудно, тяжело, больно, не только тебе, сожми кулачки и молчи“.

»… Горожане быстро съели все свои запасы в домах. Варили похлебку из плиток столярного клея… В городе исчезли все коши и собаки… Родные уходили на работу, а я оставалась одна в пустой квартире и лежала на кровати. Уходя, взрослые оставляли мне кружку с водой и маленький кусочек хлеба. Иногда за ним приходили крысы, я называла их «кисками»
".«Мы не знали другой жизни, не помнили ее. Казалось, что это и есть нормальная жизнь – сирена, холод, бомбежки, крысы, темнота по вечерам… Однако я с ужасом думаю, что должны были чувствовать мама и папа, видя, как их дети медленно движутся к голодной смерти. Их мужеству, их силе духа я могу только позавидовать.»


«Однажды в октябре мама взяла меня с собой в булочную за хлебом… Я вдруг увидела муляж булки в витрине и закричала, что хочу ее. Очередь стала объяснять мне, что это не настоящая „булка“ и есть ее нельзя, можно сломать зубы. Но я уже ничего не слышала, не понимала, я видела булку и хотела ее. Я начала вырываться, бросаться к витрине, со мной началась истерика…»
«Школы закрывались одна за другой, потому что учеников становилось все меньше. А ходили в школу в основном из-за того, что там давали тарелку супа. Помню переклички перед занятиями, на каждой из которых звучало - умер, умер, умер…»


«Мама призналась, что не могла смотреть в наши ввалившиеся глаза, и приглушив совесть, выловила однажды в подвале такого же голодного кота. И чтоб никто не видел, – тут же его и освежевала. Я помню, что еще долгие годы после войны мама приносила домой несчастных бездомных кошек, раненых собак, разных бесхвостых пернатых, которых мы вылечивали и выкармливали.»
У мамы пропало молоко, и Верочку нечем было кормить. Она умерла от голода в августе 1942 года (ей был всего 1 год и 3 месяца). Для нас это было первое тяжелое испытание. Я помню: мама лежала на кровати, у нее распухли ноги, а тельце Верочки лежало на табуретке, на глазки мама положила ей пятаки".


«С каждым днем есть хотелось все сильнее. В организме накапливался голод. Вот и сегодня, я пишу эти строчки, а мне так хочется есть, как будто я давно не ела. Это ощущение голода всегда преследует меня. От голода люди становились дистрофиками или опухали. Я опухла и мне это было забавно, я хлопала себя по щекам, выпуская воздух, хвастаясь, какая я пухлая».
«Из всей нашей густонаселенной коммуналки в блокаду нас осталось трое – я, мама и соседка, образованнейшая, интеллигентнейшая Варвара Ивановна. Когда наступили самые тяжелые времена, у нее от голода помутился рассудок. Каждый вечер она караулила мою маму с работы на общей кухне. „Зиночка, – спрашивала она ее, – наверное, мясо у ребеночка вкусное, а косточки сладенькие?“.
»Умирали люди прямо на ходу. Вез саночки - и упал. Появилось отупение, присутствие смерти рядом ощущалось. Я ночью просыпалась и щупала – живая мама или нет".


"… Мама оказалась в больнице. В итоге мы с братом остались в квартире одни. В какой-то из дней пришел отец и отвел нас в детский дом, который находился около училища Фрунзе. Я помню, как папа шел, держась за стены домов, и вел двоих полуживых детей, надеясь, что, может быть, чужие люди их спасут".


«Однажды на обед нам подали суп, а на второе котлету с гарниром. Вдруг сидящая рядом со мной девочка Нина упала в обморок. Ее привели в чувство, и она снова потеряла сознание. Когда мы ее спросили, что происходит, она ответила, что не может спокойно есть котлеты из мяса своего брата…… Оказалось, что в Ленинграде во время блокады ее мать зарубила сына и наделала котлет. При этом мать пригрозила Нине, что если она не будет есть котлеты, то ее постигнет та же участь.»
«Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. …Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают. …Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой».

«Первым умер от голода мой родной брат Леня - ему было 3 года. Мама на саночках отвезла его на кладбище, захоронила в снегу. Через неделю пошла на кладбище, но там валялись лишь его останки – все мягкие места были вырезаны. Его съели».
«Трупы лежали в комнате - не было сил их вынести. Они не разлагались. В комнате были промерзшие насквозь стены, замерзшая вода в кружках и ни крупинки хлеба. Только трупы и мы с мамой».
«Однажды наша соседка по квартире предложила моей маме мясные котлеты, но мама ее выпроводила и захлопнула дверь. Я была в неописуемом ужасе - как можно было отказаться от котлет при таком голоде. Но мама мне объяснила, что они сделаны из человеческого мяса, потому что больше негде в такое голодное время достать фарш».
«Дед сказал отцу, уходившему на фронт: „Ну что, Аркадий, выбирай – Лев или Таточка. Таточке одиннадцать месяцев, Льву шесть лет. Кто из них будет жить?“. Вот так был поставлен вопрос. И Таточку отправили в детский дом, где она через месяц умерла. Был январь 1942-го, самый трудный месяц года. Плохо было очень – страшные морозы, ни света, ни воды…»
«Однажды один из ребят рассказал другу свою заветную мечту - это бочка с супом. Мама услышала и отвела его на кухню, попросив повариху придумать что-нибудь. Повариха разрыдалась и сказала маме: „Не води сюда больше никого… еды совсем не осталось. В кастрюле одна вода“.От голода умерли многие дети в нашем саду - из 35 нас осталось только 11».


«Работникам детских учреждений пришло специальное распоряжение: „Отвлекать детей от разговоров и рассказов о пище“. Но, как ни старались это делать, не получалось. Шести- и семилетние детишки, как только просыпались, начинали перечислять, что им варила мама, и как было вкусно».


«Недалеко, на Обводном канале, была барахолка, и мама послала меня туда поменять пачку „Беломора“ на хлеб. Помню, как женщина там ходила и просила за бриллиантовое ожерелье буханку хлеба».
«Зима 1942 года была очень холодная. Иногда набирала снег и оттаивала его, но за водой ходила на Неву. Идти далеко, скользко, донесу до дома, а по лестнице никак не забраться, она вся во льду, вот я и падаю… и воды опять нет, вхожу в квартиру с пустым ведром, Так было не раз. Соседка, глядя на меня, сказала своей свекрови: „эта скоро тоже загнется, можно будет поживиться“
.»Помню февраль 1942 года, когда первый раз на карточки прибавили хлеба. В 7 часов утра открыли магазин и объявили о прибавке хлеба. Люди так плакали, что мне казалось, дрожали колонны. С тех пор прошел уже 71 год, а я не могу войти в помещение этого магазина".


«А потом весна. Из подтаявших сугробов торчат ноги мертвецов, город замерз в нечистотах. Мы выходили на очистительные работы. Лом трудно поднимать, трудно скалывать лед. Но мы чистили дворы и улицы, и весной город засиял чистотой».
«Когда в пионерский лагерь, где я оказался, приходила почта, это было великое событие. И мне пришло долгожданное письмо. Я открываю его и замираю. Пишет не мама, а моя тетя: „…Ты уже большой мальчик, и ты должен знать. Мамы и бабушки больше нет. Они умерли от голода в Ленинграде…“. Внутри все похолодело. Я никого не вижу и ничего не слышу, только слезы льются рекой из широко раскрытых глаз».
«Работала я в войну в семье одна. Получала по 250 граммов хлеба. Мама и старшая сестра со своей маленькой дочерью лишь по 125 граммов. Я худела, мама худела, племянница худела, а сестра пухла. Я в 17 лет весила немногим более 30 кг. Утром встанем, я каждому отрежу по полосочке хлеба, припасу по маленькому кусочку на обед, остальное - в комод… Снаряд весил 23-24 килограмма. А я маленькая, худенькая, бывало, чтобы снаряд поднять, сначала укладывала его на живот, потом вставала на цыпочки, на фрезерный станок ставила, потом заверну, проработаю, потом опять на живот и обратно. Норма за смену была 240 снарядов».

Война началась внезапно, на второй день после выпускного вечера. Все сразу изменилось, стало тревожным, людей интересовали только фронтовые сводки. Началась мобилизация. Правительство предоставляло возможность эвакуироваться, но этим воспользовались не все: люди надеялись, что враг не дойдет до города. (Аксенова Тамара Романовна).

До ухода на фронт я встретился только с дядей Сережей. Он находился на призывном пункте на Бородинской улице, уже носил форму солдата. Офицер отпустил его, и мы, выйдя на Загородный проспект, имели возможность поговорить. На прощание он сказал: «Ленька, не ходи в армию. Там сейчас такой беспорядок и такая растерянность командиров, что трудно представить. Воевать в такой обстановке — самоубийство». Это были его последние слова. (Васильев Леонид Георгиевич).

Началась война, отца забрали на фронт — он был капитаном медицинской службы. Служил на Северном фронте, там, где финны стояли. ...Однажды он приехал домой на полуторке с солдатами и сказал матери: «Собирай вещи и езжай в Лугу». То есть, по сути, навстречу к немцам - мы уже потом только узнали, что многих чуть ли не в приказном порядке отвозили в Новгородскую, Псковскую области. Отвозили почему-то к фронту, а не от фронта. Чье это было распоряжение?.. Не знаю. (Гогин Адриан Александрович).

Мальчикам ввели уроки боя, и не позже ноября они ушли на фронт добровольцами. Они попали в окружение в болоте, и из нашего и параллельного классов домой вернулось всего человек десять. 7 ноября 1941 года я слышала речь Сталина из Москвы по радио, в которой он говорил, что ничего страшного не произошло. (Аншелес Ирина Иосифовна).

Голод

Блокада Ленинграда продолжалась 900 дней: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, два с половиной года. ...8 сентября 1941 года немцы разбомбили крупные продовольственные Бадаевские склады, и трехмиллионное население города было обречено на голодное вымирание. (Букуев Владимир Иванович).

Наступила самая тяжелая для ленинградцев зима 1941-42 годов , когда морозы достигали 40 градусов, а не было ни дров, ни угля. Съедено было все: и кожаные ремни, и подметки, в городе не осталось ни одной кошки или собаки, не говоря уже о голубях и воронах. Не было электричества, за водой голодные, истощенные люди ходили на Неву, падая и умирая по дороге. Трупы уже перестали убирать, их просто заносило снегом. Люди умирали дома целыми семьями, целыми квартирами. Все питание для работающего на производстве человека составляли 250 граммов хлеба, выпеченного пополам с древесными и другими примесями и оттого тяжелого и такого маленького. Все остальные, в том числе и дети, получали 125 граммов такого хлеба. (Алешин Евгений Васильевич).

В хлеб добавляли и жмых из хлопковых семян, предназначенный для сжигания в корабельных топках . Четыре тысячи тонн этого жмыха, содержащего ядовитые вещества, нашли в порту и добавили к пищевым запасам. Эта смесь спасла тысячи человеческих жизней. (Алехина Антонина Павловна).

...Покупали клей в плитках, одна плитка столярного клея стоила десять рублей, тогда сносная месячная зарплата была в районе 200 рублей. Из клея варили студень, в доме остался перец, лавровый лист, и это все добавляли в клей. (Бриллиантова Ольга Николаевна).

Еще делали четверговую соль: ее надо было бросить в мешочке в золу, чтобы она почернела, и тогда она приобретала запах сваренного вкрутую яйца. Ее сыпали на хлеб, и казалось, как будто ешь хлеб с яйцом. (Айзин Маргарита Владимировна).

...Однажды дядя Володя пришел к нам домой и принес пачку дрожжей по килограмму каждая. Бабушка удивилась, зачем нам они, ведь муки нет, печь нечего. Он объяснил, что дрожжи можно употреблять в пищу — прокручивать в мясорубке, подсушивать и затем варить как макароны. До сих пор вспоминаю, какое это было удовольствие, есть не просто слегка мутную теплую водичку, а с дрожжами. Запах этой похлебки напоминал грибной суп! Потом оказалось, что дрожжи очень хорошо способствуют восстановлению сил. (Григорьев Владислав Григорьевич).

Передать эти ощущения просто невозможно: утром открываешь глаза, и тут же начинает ныть в животе. Затем это ощущение нарастает, и появляется ноющая, непрекращающаяся боль, будто какой-то зверь когтями рвет. Многие люди сходили из-за этой боли с ума. Постоянно старались хоть что-нибудь съесть, наполнить желудок. Если есть кипяточек — уже хорошо, выпьешь и чувствуешь, как он внутри все заполняет. (Гущина Зинаида Петровна).

Недалеко, на Обводном канале, была барахолка, и мама послала меня туда поменять пачку «Беломора» на хлеб. Помню, как женщина там ходила и просила за бриллиантовое ожерелье буханку хлеба. (Айзин Маргарита Владимировна).

Мать, практичная деревенская женщина, в отличие от нашего «мудрого вождя», знала, что война будет, и заранее насушила мешок сухарей и мешок картошки. Сушить сухари было опасно. Сосед все время грозился донести на мать «куда следует» за то, что она сеет панику. Тем не менее сухари были насушены, и благодаря этому мы выжили. (Иванов Юрий Ильич).

В блокаду я ходила в детский сад на Каменном острове. Там же работала моя мама. ...Однажды один из ребят рассказал другу свою заветную мечту — это бочка с супом. Мама услышала и отвела его на кухню, попросив повариху придумать что-нибудь. Повариха разрыдалась и сказала маме: «Не води сюда больше никого... еды совсем не осталось. В кастрюле одна вода». От голода умерли многие дети в нашем саду — из 35 нас осталось только 11. (Александрова Маргарита Борисовна).

Работникам детских учреждений пришло специальное распоряжение: «Отвлекать детей от разговоров и рассказов о пище». Но, как ни старались это делать, не получалось. Шести- и семилетние детишки, как только просыпались, начинали перечислять, что им варила мама, и как было вкусно. В итоге все шишки сыпались на нашего повара. Тогда она придумала свой рецепт и назвала его «витаминчики». Повар жила у лесопарка и по дороге на работу рвала сосновые иголки, кипятила их. Я же вечерами ходила в госпиталь, который располагался в здании Лесотехнической академии, помогала раскладывать порционно для раненых бойцов сахарный песок и масло. За это мне давали две столовых ложки песку, который мы добавляли в «витаминчики». (Айзин Маргарита Владимировна).

Это был особенный детский сад: за всю блокаду там не умер ни один ребенок, ни у одного ничего не украли! ...В детских учреждениях давали не 125 грамм, а 150, заведующая делила этот хлеб на три части, и дети получали его трижды в день. Печка, старинная изразцовая, еще дореволюционная, всегда была горячая, к ней подходили по несколько детишек и грели спины и ручки. Погреется одна группа, потом другая, и затем их всех укладывали под одеяло. ...Детский сад находился в большой коммунальной квартире, и на лестнице сидели бабушки и мамы, у которых не было сил подняться к ребенку. Некоторые так и умирали на лестнице. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

Помню одного мужчину, который ходил в столовой и облизывал за всеми тарелки. Я поглядела на него и подумала, что он скоро умрет. Не знаю, может, он карточки потерял, может, ему просто не хватало, но он уже дошел до такого. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

На пятые сутки привозят хлеб. Навсегда перед моими глазами сохранилась сцена, когда старый обросший мужчина, качающийся от дистрофии, с обезумевшими глазами, схватил с весов кусочек чужого хлеба и запихнул его в рот. Он его не жевал, а глотал. Толпа молча била его, но он ел чужой хлеб, хлеб того, кто где-то тоже умирал. Его били, пытаясь отобрать хлеб, из носа двумя струйками текла кровь, а он трясущимися руками ел хлеб вместе с кровью и слезами. (Грязнова Валентина Васильевна).

Я выглядел маленьким тощим старичком с глубоко ввалившимися глазами и скулами, с висящей на лице, руках и даже на пальцах кожей. Через кожу отчетливо проступали кости. (Букуев Владимир Иванович).

Однажды наша соседка по квартире предложила моей маме мясные котлеты, но мама ее выпроводила и захлопнула дверь. Я была в неописуемом ужасе — как можно было отказаться от котлет при таком голоде. Но мама мне объяснила, что они сделаны из человеческого мяса, потому что больше негде в такое голодное время достать фарш. (Болдырева Александра Васильевна).

Однажды на обед нам подали суп, а на второе котлету с гарниром. Вдруг сидящая рядом со мной девочка Нина упала в обморок. Ее привели в чувство, и она снова потеряла сознание. Когда мы ее спросили, что происходит, она ответила, что не может спокойно есть котлеты из мяса своего брата. Оказалось, что в Ленинграде во время блокады ее мать зарубила сына и наделала котлет. При этом мать пригрозила Нине, что если она не будет есть котлеты, то ее постигнет та же участь. (Дерезова Валентина Андреевна).

...Спасла меня моя мамочка. Она умудрилась (неизвестно за какие средства, наверное за свое обручальное кольцо, которого я позже у нее не видел) достать бутылку токайского вина. Мама давала мне утром, перед уходом на работу, и вечером, возвратившись с работы, по столовой ложке вина. (Васильев Леонид Георгиевич).

Чувства стали тупыми. Я иду через мост, впереди медленно, шатаясь идет высокий мужчина. Шаг, другой — и он падает. Я тупо прохожу мимо него, мертвого, — мне все равно. Я вхожу в свой подъезд, но подняться по лестнице не могу. Тогда беру двумя руками одну ногу и ставлю на ступеньку, а затем - вторую ногу на следующую ступеньку... Тетя открывает дверь и тихо спрашивает: «Дошла?» Я отвечаю: «Дошла». (Аксенова Тамара Романовна).

Помню февраль 1942 года, когда первый раз на карточки прибавили хлеба. В 7 часов утра открыли магазин и объявили о прибавке хлеба. Люди так плакали, что мне казалось, дрожали колонны. С тех пор прошел уже 71 год, а я не могу войти в помещение этого магазина. (Гришина Лидия Алексеевна).

...Весна. Можно есть листья деревьев. Мы проворачиваем их через мясорубку и лепим лепешки. У нас пухнут животы. (Аксенова Тамара Романовна).

Всю блокаду я, мучаясь, задавал себе вопрос, почему же я не съел до конца тот торт, который мне как-то купили. Этот торт я помню до сих пор, он был круглый и ступенчатый. (Иванов Юрий Ильич).

Смерть

Уже в конце октября можно было изредка встретить на улице горожанина, который покачивался из-за слабости от недоедания так, будто он невзначай «перебрал». А уже через месяц можно было, если не повезет, повстречаться с покойником, которого на салазках (как бурлаки) тащили на кладбище близкие ему люди. В конце ноября уже ничего необычного не было в том, чтобы увидеть лежащего на улице мертвеца. Декабрь: зима входила в свои права, и теперь частота возможных встреч с покойниками зависела от длины пройденного тобой пути и от того, шел ли ты по проспекту или же передвигался по «занюханной» боковой улочке. Трупы выносили из жилых домов, сбрасывали из окон нижних этажей, складывали в нежилых помещениях. (Васильев Валентин Леонидович).

...Умирали люди прямо на ходу. Вез саночки — и упал. Появилось отупение, присутствие смерти рядом ощущалось. Я ночью просыпалась и щупала - живая мама или нет. (Булина Ирина Георгиевна).

...Как-то раз объявили, что будет выдача крупы, и моя мама с этой женщиной, которую звали Лида, пошли получать. Спускались по лестнице, и вдруг раздался страшный крик на весь подъезд: они споткнулись о тело старшего сына этой женщины — Женьки. Он лежал на лестнице, сжимая авоську с баландой, — не дошел лишь три этажа до квартиры. Кричала его мать Лида, которая похоронила только что двух девочек, а еще раньше — старшего сына, погибшего на фронте. Она, работая на хлебозаводе, не могла принести даже кусочек хлеба своим умирающим детям. (Булина Ирина Георгиевна).

В ночь на 1 января 1942 года папа умер. Два дня мы спали с умершим отцом в одной постели. В этот же день умерли и хозяева квартиры. Три трупа находились в комнате. Уходя на работу, мама предупредила дворника, что в квартире осталось двое детей и нужно убрать тела умерших. ...Я помню, что нам с братом было не страшно находиться в одной комнате с трупами, но мы очень боялись крыс. Они обгрызали у покойников кисти рук, ноги и носы. Мы отказывались оставаться одни в комнате. Мама, плача, объясняла нам, что она на казарменном положении, и ей надо идти на работу. (Григорьева Зинаида Федоровна).

Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. …Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают. …Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Во дворе завода стояла вереница машин с трупами, они ждали разгрузки. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой. (Григорьева Зинаида Федоровна).

Первым умер от голода мой родной брат Леня — ему было 3 года. Мама на саночках отвезла его на кладбище, захоронила в снегу. Через неделю пошла на кладбище, но там валялись лишь его останки - все мягкие места были вырезаны. Его съели. В январе 1942 года от голода умерла тетя Шура, мамина родная сестра. Ей было 32 года. Через 2 дня умерла от голода ее дочь Нюра, ей было 12 лет, через день умер сын тети Шуры — Ваня, ему было 9 лет. Трупы лежали в комнате — не было сил их вынести. Они не разлагались. В комнате были промерзшие насквозь стены, замерзшая вода в кружках и ни крупинки хлеба. Только трупы и мы с мамой. Потом дворник вынес тела - мертвецов из нашего дома складывали во дворе дома штабелями. Их была целая гора. ...Мама умерла от голода в марте 1942 года. Ей было 29 лет. Совершенно больную дистрофией, меня отвезли в детский дом. Так я осталась одна. (Грязнова Валентина Васильевна).

Будни

Транспорт в городе не работал. На улицах не было освещения, в дома не подавалась вода, электричество и паровое отопление, канализация не работала. (Букуев Владимир Иванович).

В комнате... нет ни одного стекла, окна забиты фанерой . В подвале дома капает вода, за водой стоит очередь. Люди делятся фронтовыми новостями. Поразительно: ни одной жалобы, недовольства, малодушия — только надежда. Вера и надежда на то, что прорвут блокаду, что дождемся, что доживем. (Аксенова Тамара Романовна).

Ходили в туалет тогда в ведро, и у людей потом не было сил спуститься на улицу, чтобы вынести его. Выливали прямо от дверей по лестнице, потом все это замерзало, и лестницы были покрыты замерзшими нечистотами. Запаха особого не было, стояли страшные морозы, до -30 градусов и даже ниже. (Айзин Маргарита Владимировна).

Сначала я продолжала учиться. Из-за постоянных бомбежек уроки часто прерывались. Но тяжелее было возвращаться из школы — фашисты знали, что уроки заканчиваются после 13 часов, и именно в это время начинали интенсивно обстреливать город. (Зензерова Валентина Владимировна).

Мама получила карточки, положила их на стол и на секунду отвернулась. Когда она повернулась обратно, карточки исчезли. Это означало почти верную смерть. Мать закричала страшным голосом. В столовой нашлись активные люди, которые сразу закрыли все двери и начали обыск. Первой под подозрение попала приятельница мамы, которая в тот момент была рядом. Она не признавалась. Тогда женщины начали ее раздевать. И карточки нашлись. (Иванов Юрий Ильич).

...Мама оказалась в больнице. В итоге мы с братом остались в квартире одни. В какой-то из дней пришел отец и отвел нас в детский дом, который находился около училища Фрунзе. Я помню, как папа шел, держась за стены домов, и вел двоих полуживых детей, надеясь, что, может быть, чужие люди их спасут. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).

У меня к тому моменту были отморожены руки и ноги. ...Когда нянечка начала меня раздевать и сняла мою шапку, она ужаснулась — вшей у меня было больше, чем волос. Был не только голод, но и холод, поэтому шапку я не снимала где-то полгода. В те времена вода была в виде льда, поэтому помыть голову я не могла. Меня побрили наголо. ...На детей было невозможно смотреть, стоило им открыть рот, как сразу лилась кровь, выпадали зубы. Все эти дети были такими же дистрофиками, как и я. У них были пролежни, кости кровоточили. Это было ужасно. (Алексеева А. В.).

А потом весна. Из подтаявших сугробов торчат ноги мертвецов, город замерз в нечистотах. Мы выходили на очистительные работы. Лом трудно поднимать, трудно скалывать лед. Но мы чистили дворы и улицы, и весной город засиял чистотой. (Айзин Маргарита Владимировна).

В апреле улицы были уже чистыми и, наконец, пошел первый трамвай. Я не могу передать вам, какой это был праздник для всех! Люди выходили на стук рельсов, радовались, аплодировали. (Аншелес Ирина Иосифовна).

Город изменился. Там, где были газоны, разбили огороды: на Марсовом поле, везде, где только был кусочек земли. Делали грядки и сажали все, что только можно, — и картошку, и морковку, один раз посадили огурцы, а выросли какие-то маленькие арбузики. Потом открыли бани. Мы как-то пришли мыться: вот как показывают Освенцим, вот такое же зрелище было в этой бане. Мы мылись и наслаждались горячей водой. (Айзин Маргарита Владимировна).

Я вспоминаю, как шли мы с мамой по нашему двору уже весной. Было солнечно, тепло, на душе было весело, мы пережили зиму, мы живы. И мне захотелось побегать. Я выпустил мамину руку и попробовал побежать. Но смог сделать только несколько медленных шагов. Я очень этому удивился. В моей детской голове, как сейчас помню, пронеслось: «Ведь я же помню, что до войны я бегал! Почему я не могу сделать это сейчас?!» (Иванов Юрий Ильич).

Работа

Ситуация в Ленинграде была такая, что для того, чтобы выжить, нужно было встать и пойти работать. Это было самое главное — найти в себе мужество, силу и волю. (Иванова Зинаида Петровна).

Слов «не хочу, не буду» тогда не было. Было только слово «надо». (Калери Антонина Петровна).

Не задумываясь, ехали на рытье окопов. Полуголодные дети, с 5-го по 10-й классы. Никто никого не заставлял. Это было святое — для Родины. (Залесская Валентина Михайловна).

В домах создавались детские бригады, которые помогали взрослым гасить зажигалки. Мы были в брезентовых рукавицах и в защитных касках на голове, так как зажигательные бомбы пробивали крыши, падали на чердак и крутились, как волчок, исторгая из себя море искр, вызывая пожар и освещая огнем все вокруг. Мы — дети с 10 лет и старше — брали в рукавицах бомбы и выбрасывали их в окна чердака на брусчатку двора (тогда асфальтированных дворов еще не было), где они тухли. (Блюмина Галина Евгеньевна)

...Несмотря на бомбежки и артобстрелы, стали восстанавливать производство. В цехах было холодно, на полу лежал лед, к машинам невозможно было притронуться, но комсомольцы взяли обязательство отработать внеурочно не менее 20 часов. ...Работали здесь в основном 15-летние девочки, но норму выполняли на 150-180%. (Доценко Анна Михайловна).

Снаряд весил 23-24 килограмма. А я маленькая, худенькая, бывало, чтобы снаряд поднять, сначала укладывала его на живот, потом вставала на цыпочки, на фрезерный станок ставила, потом заверну, проработаю, потом опять на живот и обратно. Норма за смену была 240 снарядов. Вся куртка на животе у меня была рваная. Сначала, конечно, было очень тяжело, а потом я их швыряла как картошку и делала тысячу снарядов за смену. Смена была 12 часов. (Жиронкина Кира Владимировна).

Очень запомнился на всю жизнь «тракторный» Дворец Кирова . Там был ожоговый госпиталь. Мы ходили туда в 1942 и 1943 году, поили, кормили раненых, читали им письма, газеты. Был там летчик Саша, ему перестала писать его девушка. Чтобы его поддержать, мы каждую неделю писали ему письма — якобы от нее. И он всегда ждал это письмо — оно было для него как лекарство. (Богданов Юрий Иванович).

Еще одно из немногих исключений — моя учительница Екатерина Степановна Рыжова. В тяжелейшее время она собрала нас, своих учеников, обойдя сама темные глухие подъезды домов, и, единственная из преподавателей, занималась с нами в пустой, промерзшей школе (№ 26, Петроградский район). До конца, не побоюсь сказать — до последнего вздоха, исполняла она то, что почитала своим долгом, в чем видела свое призвание (умерла в середине декабря 41 года)... (Калинин Георгий (Юрий) Михайлович).

Мы дежурили на крышах, обходили квартиры и сообщали, где есть люди, где уже нет. Все ленинградцы жили надеждой! Помогали друг другу кто чем мог. На руке у каждого был записан адрес родных и близких. Однажды я тоже упала, идя на работу (или с работы), только получив карточку. Все документы и карточка, конечно, исчезли. Как только я пришла в себя, то услышала, как кто-то рядом кричит: «Прорвали блокаду!» Люди поднимались! Кто плакал, кто смеялся. (Ильина Валентина Алексеевна).

Радости

Ольга Берггольц читала свои стихи жителям города по радио в перерывах между бомбежками и артобстрелами простуженным голосом, вселяющим бодрость, ненависть к оккупантам и веру в победу. ...Знаменитая Ленинградская симфония Дмитрия Шостаковича, транслируемая из концертного зала Государственной филармонии, произвела «взрыв» в умах не только союзников, но и врагов. Войска ПВО тщательно подготовились к этому концерту: ни одному вражескому самолету не удалось в этот день прорваться к городу. Работал и один театр — Театр музыкальной комедии. Спектакли проходили в Александринке, как любовно называли, да и сейчас называют ленинградцы театр имени А. С. Пушкина. Помню, был на спектакле «Давным-давно» («Гусарская баллада»). В холодном зале голодные актеры пели и танцевали, как в мирное время. Разве это не подвиг? (Алешин Евгений Васильевич).

...Мы не играли в детские игры, мы не баловались и не хулиганили, как положено мальчишкам. Лозунг «Все для победы!» жил даже в школе: получил «пятерку» - убил Ганса (офицера), получил «четверку» — убил Фрица (солдата), получаешь «двойку» — значит, стреляешь по своим. (Алешин Евгений Васильевич).

…Любимыми занятиями у мальчишек были сбор и коллекционирование осколков от разорвавшихся снарядов и бомб. Тем, у кого были самые большие осколки, очень завидовали остальные ребята — дети всегда остаются детьми, даже на войне. (Букуев Владимир Иванович).

Перед тем как сжечь книги, я их читала. Когда на заводе не было тока и останавливалось производство, я сидела и читала. Меня спрашивали: «Ну что ты сидишь, глаза портишь при этой коптилке?» Я отвечала: «Я боюсь, что умру и так и не дочитаю Стендаля — «Красное и черное», «Пармскую обитель». Когда я взяла книжку «Последний из могикан», я сказала: «Вот интересно - последняя из ленинградцев сжигает «Последнего из могикан». Я не очень жалела западную литературу, а немцев вообще сожгла первыми. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

31 декабря 1941 года наша мать откуда-то принесла домой маленькую елку. Мы установили ее в нашей комнате и нарядили самодельными елочными игрушками, сохранившимися у нас с довоенных лет. На ветвях елки укрепили маленькие свечи в специальных елочных подсвечниках, похожих на бельевые прищепки, — об электрических елочных гирляндах тогда еще не имели представления. На елку мы также повесили несколько маленьких кусочков хлеба и сахара. Ровно в полночь мать зажгла на елке свечи, и мы встретили Новый год, выпив горячего кипятка и съев свои порции хлеба и сахара, висевшие на елке. Свет горячих свечей разогнал сумрак от слабо горящей коптилки — привычного осветительного прибора блокадного времени. (Букуев Владимир Иванович).

Эвакуация

26 июня нас эвакуировали по Ладоге в трюме парохода. Три парохода с маленькими детьми затонули, подрываясь на минах. Но нам повезло. (Гридюшко (Сахарова) Эдиль Николаевна).

Через Ладогу нас на машине везли. …Трассирующие пули освещали дорогу, осветительные фонари висели на парашютиках, а когда снаряды падали в озеро — поднимались огромные фонтаны. Я смотрела на это все и твердила: «Прямо как Самсон». (Булина Ирина Георгиевна).

На следующий день детей блокадного Ленинграда погрузили в машины и отправили в путь. По дороге число попутчиков заметно уменьшалось. На каждой станции выносили маленькие трупики. Вагон-изолятор был полон детьми, страдающими дистрофией. (Вениаминова-Григорьевская Нина Андреевна).

Рядом с нами сидела одна семья: папа, мама и двое детей — мальчик лет восьми и младенец. Маленький ребенок рот открывает-закрывает, стали искать врача, нашли какую-то женщину, а ребенок уже умер. И эта женщина сказала, что, если бы нашли ему хоть немного водички, он бы выжил. Он пережил всю блокаду, а умер на Дороге жизни. Мы сидели с мамой в разных концах вагона, я написала ей записку, что надо им как-то помочь. И мама отрезала кусочек от нашего пайка на несколько дней и передала по вагону в наш конец. Если бы я была режиссером, я бы сняла фильм: люди передавали этот кусочек ладонью кверху, и каждый говорил: «Я этот хлеб передаю» — и следующему. Несколько минут хлеб кочевал по вагону, и представляете — голодные умирающие люди, и никто не откусил, не утаил ни крошки! Я была счастлива, что мы могли помочь хотя бы старшему брату этого умершего младенца. (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).

...Когда мне дали булку, мне казалось, что я ее сейчас всю проглочу. Я запихала ее в рот, а моя сестра со слезами на глазах говорит мне: «Нельзя есть все сразу». Действительно после такого голода нельзя было съедать все сразу, надо было по чуть-чуть отламывать, жевать и потом проглатывать. Я помню, как сестра вырывала у меня изо рта эту булку. А я не могла понять, почему она плачет и делает это. (Иванова Зинаида Петровна).

Как только поезд подошел к платформе, женщины с ведрами, в которых был суп, тарелками и ложками стали заходить в вагоны, разливать нам суп и раздавать хлеб. Они плакали, смотря на нас. Потом они раздали каждому по банке сгущенки и сделали в них дырочку, чтобы мы сразу могли сосать сгущенное молоко. Для нас это было что-то невероятное! (Алексеева А. В.)

На вокзале станции Жихарево нас накормили горячим обедом. Он состоял из ячневого супа, ячневой каши с бараниной и хлеба. К тому же каждому давали по одному куску сырокопченой колбасы и по одной плитке шоколада. Люди съедали все это сразу и тут же умирали, так и не поняв причины страшных мучений. ...Мама разводила одну ложку выданной каши с кипятком и каждый час кормила нас. (Блюмина Галина Евгеньевна).

...Местные жители, зная, что мы ленинградцы, очень сердечно к нам относились, старались чем-нибудь угостить, много помогал и местный совхоз — снабжал парным молоком. Однажды нам привезли подарки из Америки. Слух быстро разнесся по селу, и все пришли посмотреть, чем пожертвовали «господа». Когда распечатали тюки, нашему удивлению не было предела. Для детей-сирот прислали туфли на каблуках, поношенные платья с кринолинами, шляпы с перьями и посуду с фашистскими знаками. Посуду мы сразу разбили, а детей нарядили и выпустили к народу, чтобы все знали, что нам дарят. (Айзин Маргарита Владимировна).

Конец блокады

Блокада была прорвана в январе 1943 года у Ладожского озера в районе Шлиссельбурга, что позволило несколько улучшить снабжение продуктами питания, а полностью Ленинград был освобожден 27 января 1944 года. В городе по этому случаю был проведен торжественный салют. ...По расчетам немцев все жители и солдаты, защищавшие Ленинград, должны были умереть от голода и холода. Но Ленинград выстоял, разгромив немцев и отбросив их от своих стен. (Букуев Владимир Иванович).

Ленинград был фронтом, и каждая улица была передовой позицией. Нас нещадно бомбили и обстреливали из орудий почти непрерывно. Мы гибли не только от бомб и снарядов, но и от страшного голода. ...800 тысяч из нас похоронено только на Пискаревском кладбище. А всего из трехмиллионного города к концу блокады осталось лишь около 900 тысяч. (Алешин Евгений Васильевич).

Не стало электричества — писали при свете коптилки, замерзли чернила — писали карандашом. Зачем? Чтобы дети и внуки знали: в экстремальных ситуациях открываются запредельные силы человеческой души, силы, о которых мы и не подозреваем в относительно благополучное время. Чтобы поняли нас. (Евстигнеева Надежда Викторовна).

Сейчас стесняются писать и говорить о многом: например, правду о количестве детей и взрослых, лежащих на дне Ладожского озера, о массовой вшивости и дистрофических поносах. Но для нас, работников детских учреждений, это навсегда осталось в памяти. (Айзин Маргарита Владимировна).

Когда наступает 27 января, или 8 сентября, или 9 мая, я всегда думаю - неужели это я? Я жива? Страшные были дни. ...До сих пор я не оставляю еду на тарелке. Мои дети, особенно старший, всегда хлебцем еду с тарелки собирают, так и говорят: «Вы меня извините, но моя мама терпеть не может оставлять пищу в тарелках». Да, хлеб - это святое, каждая крошка. (Винер Валентина Шарифовна).

Мы остались живы, чтобы помнить о них, скорбеть, поклоняться им, возлагать цветы на Пискаревском кладбище. И рассказывать правду о блокаде, о том, как она подорвала наше здоровье, о том, как блокада исковеркала наши судьбы. Ни один из нас не может даже сегодня, спустя 60 лет, спокойно говорить о блокаде, мы все плачем. (Грязнова Валентина Васильевна).

В этих рассказах нет выдумки. Разве что имена и фамилии другие.
Когда началась война, мы перешли в пятый класс. Когда фашисты блокировали Ленинград, нам было по тринадцать.
Те из нас, кто пережил первую блокадную зиму, весной пошли в школу, а летом, неподалеку от города, выращивали овощи для защитников Ленинграда.
У многих сегодняшних ребят о нас, тогдашних, такое представление: фашисты сыплют на город зажигательные бомбы – а мы эти бомбы тушим. Фашисты засылают в город шпионов – а мы этих шпионов ловим...
Все это было – и бомбы и шпионы. Но далеко не каждому удалось потушить бомбу или поймать вражеского лазутчика. Враг испытывал нас не только бомбежками и обстрелами. Он испытывал нас голодом и холодом. Он испытывал наш характер и волю, нашу честность и дружбу, наше человеческое достоинство.
Эти испытания были не легче, а порой труднее.

Витька Некрасов

На площади, на солнечной стороне – толкучка. Инвалиды, солдаты, матросы, раненые из госпиталей. Идет мен: табак на хлеб, хлеб на папиросы, папиросы на водку, водку на табак, табак на спички... Кому что надо.
Толкучка густая, но тихая. У стены, где булочная, сидит безногий. Шинель внакидку, полы обрезаны неровно, обрезками замотаны культяпки. Сидит он с прикрытыми глазами и бубнит:
– Табацок, кому табацок...
У меня не хватает духу шагнуть в эту медленно текущую толпу, начать: "Табачок, кому табачок..." Как в холодную воду войти.
Наконец решаюсь. Держу на ладони пачку махры – последнюю, оставшуюся от отца.
– Махорка, кому махорки...
Снизу легонько бьют по руке. Бац – и ладонь пустая. Смотрю вокруг, под ноги – нет моей махры, а толпа напирает, толкает, бранится, что стою как дурак.
– Не зевай, корешок, голову унесут! Глаза совершенно голубые – в упор.
– Эх, ты, салага...
Мичманка со сломанным козырьком, женская вязаная кофта, из ворота торчит цыплячья шея – вот что я успел разглядеть. Мальчишка как провалился.
Я выбрался из толпы и – к дому. Такая неудача...
– Эй, постой!
Оглядываюсь – Вязаная кофта. Догоняет меня вприскочку. Хромой, вроде. Широченные клеши, одна штанина рваная до колена. Догнал. Смотрит.
– Ты, разве так торгуют!
Что я стою, что молчу? Он украл – ясное дело.
– Думаешь, я? На, обыщи!
Задрал свою кофту и выпячивает голый живот в цинготных пятнах. Так я и поверил – сплавил уже кому-то мою махорку.
Выворачивает карманы. Кроме зажигательного стекла – ничего. Подбрасывает стекло, ловит и говорит:
– Гляди, как надо работать.
Прихрамывая, идет на угол, где солнце печет. Я за ним. Он наводит стекло на кофту, кофта дымит и воняет,
– Видал! Гиперболоид!
Чего радуется? Подумаешь, стекло...
Тут он начинает приплясывать на месте, помахивая этим своим стеклом, и кричит нахальным голосом:
– Солдатики, матросики! Кому прикурить? Зачем на спички тратиться? Подходи – кто первый...
Первым подошел старшина с мешком за плечами. Сунул цигарку.
– Давай, давай поскорее.
– Сейчас, товарищ старшина.
Махра на конце толстой цигарки закурчавилась, задымила. Старшина жадно раскурил, втягивая небритые щеки. Глаза у него слезились.
– Порядок...
Он побежал, потом вернулся, долго рылся в карманах шинели, наконец, достал кусок сахару, весь в табачных крошках, сунул Вязаной кофте – на! – и ходу.
– Видал? Чистая работа! Волга-Волга! Вязаная кофта сиял. Я глядел на него, как на фокусника в цирке.
– Кому прикурить, кому прикурить? Бесплатная прикурочка, прямо от солнца! Подходи, у кого спичек нет!
Спички мало у кого есть. Редкая вещь. Подошел командир. Улыбается снисходительно – давай, мол, побалуюсь. Папиросу протянул, "Казбек".
– О-о-о... – Вязаная кофта взял папиросу осторожно, как стеклянную, – мировая!
– Куришь? – спрашивает командир. – Как тебя зовут-то?
– Виктором... Я нет, батя курит. Командир достает еще казбечину.
– Это для бати. А за прикурку спасибо. Улыбается, словно Вязаная кофта родственник ему. А тот и рад, кричит вдогонку:
– До скорой встречи в день победы! Подплывают два матроса. В обнимку. На бескозырках – "Крейсер "Киров". Один берет у Витьки стекло, долго наводит, рука не слушается: "А, чтоб тебя..." Прикурил, отдал стекло, смотрит на Витьку тяжелыми глазами, потом – хлоп по плечу! – тот так и присел.
– Придешь к кораблю, спросишь Васильева Петра, понял? Петра. Понял? У нас Николай есть Васильев, это не я... Понял?
Витька потирает плечо, а сам – я вижу – сам доволен. Еще бы! Везет человеку. Интересно, куда он девал мою махорку?.. А может, не он? Может, кто другой? Скорей всего. Иначе зачем он меня догонял?
– Продай, парень, стеклышко...
– Не продажное, прикурить – пожалуйста.
– Э, прикурить... Лето на носу, солнца много, а спичек нема...
– Что, выписался?
Солдат вместо ответа кивает на левую руку – она в бинтах...
– С Ленинграда?
– Колпинский.
– Ладно, бери, если колпинский...
Солдат бережно прячет стеклышко в карман гимнастерки, застегивает пуговицу, похлопывает здоровой рукой по груди:
– Ну, спасибо, – говорит, – вот спасибо-то. А это – тебе. Держи. Энзе!*
Он протягивает Витьке кусок сала, весь в крупной серой соли, граммов на двести кусок! Витька взвешивает его на руке и опускает в карман.
Карманы у него оттопырились: там сухари, сахар, гороховый концентрат, а теперь еще сало... Солдат прощается с Витькой за руку. Я не выдерживаю.
– Как же теперь?
– Ты про что?
– Ну, стекло отдал – зачем?
– А черт с ним! Гляди – полный гастроном! Волга-Волга!
– Погоди, я к бате сбегаю, сейчас вернусь. Путаясь в клешах, он идет мимо толкучки, с кем-то здоровается, с кем-то шепчется, спорит – все по пути. Вот дошел до безногого, присел рядом на корточки, опоражнивает карманы... А безногий смеется, доволен.
Потом Витька возвращается ко мне, морщит лоб.
– Батя хотел "Казбек" закурить, а стекла нет…
– Знаешь, – говорю я, оторопев от собственной доброты, – пойдем ко мне, у меня фотокор есть, там стекло увеличительное. Вывинтим – и все!
– Ну-у...
– Пойдем, пойдем!
Я боюсь, что Витька откажется.
– Мне этот фотокор совсем не нужен, честное слово!
Кажется, там два стекла, – еще лучше: будем вдвоем стоять на площади, на этом жарком углу. С Витькой не пропадешь.
Мы шагаем по Красной улице, к дому. Я спрашиваю:
– Ты чего в школу не ходишь? С первого мая открыта уже.
– Некогда, – отвечает Витька.
– А ты завтра приходи, столовая у нас, кормить будут!
– Ну да? Приду!
...В комнате у нас развал, пыль, грязь. До сих пор на кухне живем. Но это ерунда, сейчас почти все так.
Только вошли – Витька к шкафу с книгами: шевелит губами – читает названия.
– Волга-Волга! Сколько здесь – тыща?
– Четыре, – говорю я, – хочешь, почитать дам? "Остров сокровищ" хочешь?
– Не... Слушай, на этом деле заработать можно, – он тычет пальцем в книги, – зуб даю…
Я не понимаю, как можно на этом деле заработать. До войны отец каждое воскресенье ходил по книжным магазинам. И дворничиха тетя Маша утешала маму:
– Да что ты расстраиваешься! Мой мужик пьет, и то ничего...
Короче, я знал, как тратят на книги последние деньги. А вот...
– Не понимаешь, – говорит Витька. – Ну, ладно. Я к тебе профессора приведу. Сразу поймешь.

Олег Рымов

Витька не обманул: привел "профессора". Оказалось, это Олег Рымов. Я его встречал в нашей школе.
Рымов был чистенький, аккуратный, упитанный. Он вежливо поздоровался, снял свою вельветовую куртку и долго не знал, куда ее девать. Поморщился, прежде чем повесить куртку на стул. Я впервые устыдился неразберихи и грязи в комнате. И сам на себя разозлился за это.
Книги Рымов брал брезгливо, двумя пальцами, будто делал одолжение, разглядывая их.
– Книги надо протирать, – заметил он и сдунул пыль.
Я почувствовал себя лишним здесь, в комнате, а ведь это он ко мне пришел – не я к нему!
– Эту беру, – сказал Рымов, – расплачусь завтра, в школе.
Он даже не спросил, согласен ли я. Он был абсолютно уверен: захотел – его. Я не понимал, на чем основана такая уверенность, но не мог ей сопротивляться.
Рымов унес под мышкой сказки Андерсена. Старинная книга. Бабушкина.
Мы сдавали в школу свои продуктовые карточки и ели в столовой: завтракали и обедали. Это называлось УДП – усиленное детское питание или "умрешь днем позже". Нам тогда и трех УДП было бы мало.
Перед завтраком подошел Рымов:
– Сядешь со мной.
За столом нас было четверо: я, Рымов, Витька и Валька Камыш. Камыш стучал ложкой по столу и кричал:
– Жрать хочу!
Витька ему – тонким голосом:
– Врешь!
Рымов равнодушно смотрел в окно. Потом сказал:
– Заткнитесь, вы.
Замолчали.
У меня кружилась голова. Не надо было читать меню, ведь и так знал, что будет на завтрак: пахло чуть пригорелой пшенной кашей, хлебом и шротовыми лепешками – это вроде творожников из соевого молока.
Я проглотил свою порцию разом. Рымов медленно, словно нехотя, съел кашу, а когда принесли лепешки, подвинул их ко мне.
– Ешь.
Я не заставил себя упрашивать. На перемене Рымов достал из портфеля бумажный кулечек.
– На, это за книгу.
Я развернул кулечек. Там были сушеные овощи: помидоры, лук, картошка, свекла, морковь. Я разжевал сушеный помидор – это было необыкновенно! Во рту стало кисло, сладко и солено – все сразу. Я тут же перестал жалеть о книжке и готов был тотчас вести Рымова к себе и отдать ему все, что он захочет.
Рымов стал приходить ко мне два-три раза в неделю. Он никогда не опаздывал. Скажет – в три – и придет в три, не позже. Он рылся в книгах долго и всегда выбирал стоящее. Рымов никогда не забывал про кулечки и отдавал их как-то между прочим, чтоб никто не заметил. И я был благодарен ему за это.
Я не мог принести кулечек домой. Откуда взял, спросит мама. Что я скажу?
После уроков я оставался в классе или уходил за школу, на пустынный стадион, и там, сидя под статуей дискобола, черного от угольной пыли, съедал свой кулечек: сначала картошку, потом лук, потом свеклу, морковь и на закуску помидоры. Каждый раз я клялся себе все это кончить. Сегодня же. И навсегда. И никогда больше не пускать к себе Рымова.
Но наступало утро, и все начиналось сызнова.
Однажды Рымов заметил под моей кроватью радиоприемник. Брат не успел собрать его до конца, и он пылился под кроватью рядом со связкой учебников и тетрадей по радио и электротехнике.
Брат был двоюродный. Он учился в Ленинграде и жил у нас. А на каникулы уезжал домой, на Урал.
Я помнил, зимними вечерами брат сидел за столом и мастерил этот приемник. Тихонько насвистывал и мастерил. Я засыпал под шипенье паяльника и запах канифоли. Мне нравился этот запах.
Рымов вытащил приемник из-под кровати. Я впервые видел его таким возбужденным.
– Слушай, – сказал он, – отдай мне этот приемник...
– Это не мой.
– Брось, – сказал Рымов, – война ведь, чего жалеть-то.
– Брат вернется, мне попадет...
– Ему не до того будет, если вернется. Пишет?
– Пишет, – соврал я.
– Слушай, – Рымов подмигнул, – а ты дай мне на время, не насовсем. Я соберу.
Я умею. У меня чертежи есть. Брат вернется, а ты ему – пожалуйста – готовый приемник!
На время – это дело другое. Почему не дать на время? А если не вернет...
– Все будет чин-чинарем, – сказал Рымов, – я в долгу не останусь. Приходи завтра ко мне, когда хочешь приходи. Я и в школу не пойду – буду приемник собирать. Можешь за меня завтрак съесть. Только сахар и хлеб принеси. А Витька пускай обед съест. Витька в воскресенье тоже с нами пойдет. Не забыл про воскресенье?..
Нет, про воскресенье я не забыл. В воскресенье я должен стоять у школьных ворот. А Рымов, Камыш и Витька полезут в подвал за электромотором.
Рымов сказал, что он все разведал: в подвале школьный физический кабинет, все приборы, и если бы он захотел – все унес бы! Но ему нужен только электромотор, а там их – завались. И если кто думает, что это кража – тот дурак, потому что война, про эти моторы давно все забыли, а в подвале вода, и приборы только ржавеют.
...У Рымова дома я никогда не был. Вошел в большую светлую комнату, и у меня глаза разбежались: книги в застекленных шкафах, на подоконнике цветы, на полу, на стульях – модели кораблей. Даже под потолком одна висит! На письменном столе мой приемник... И тепло. Непривычно тепло.
– Ну вот что, – сказал Рымов, – мне некогда. Ты иди на кухню – там зеленая кастрюля с макаронами – ешь.
За пестрой занавеской – кухня. На столе керосинки, примус, разные кастрюльки. И зеленая. Я поднял крышку: остатки макарон, белых, как снег, присохли к краям и дну кастрюли. Видно, помешать забыли. Я машинально считал макаронины: десять, пятнадцать, семнадцать...
– Ложка там, на столе, – сказал Рымов. Он замурлыкал песню: – Рано утром у реки собирались рыбаки...
Я взял ложку, отодрал макароны со дна кастрюли – с той стороны они пригорели – и положил в рот. Макароны были совсем пресные, точно их варили без соли.
– Мы с тобой в расчете, – весело сказал Рымов, – завтрак съел – съел, макароны ешь – ешь. И приемник получишь. А я работай. Раньше осени не кончить.
Я жевал холодные пригоревшие макароны, и они становились солеными. Зеленая кастрюля плыла в тумане, в горле щекотало, лицо у меня стало мокрое, и я понял, что плачу. Я не мог остановиться и не есть эти соленые скользкие макароны и от этого плакал еще сильнее. Я отдирал макароны и с остервенением жевал их, как будто это они были во всем виноваты.
А когда макарон в кастрюле больше не стало, я словно очнулся и ясно, отчетливо понял: все, дошел до точки. Лучше бы мне подавиться этими макаронами, и не видать мне приемника, как своих ушей, и никто мне не поможет, выбираться я должен сам.
"Рано утром у реки, тра-ля-ля-ля-ля..." Рымов низко склонился над столом. Он даже не слыхал, как я вышел из комнаты, как в темном коридоре искал входную дверь.
...Утреннее солнце начинало обход двора именно с этого угла. Мы приходили в школу рано, за час до завтрака, садились на доски, что лежали вдоль стены, прислонялись к теплой уже штукатурке и млели на солнце.
Так было и в это утро. Я пришел и сел на свободное местечко, привалился к стене и закрыл глаза. Это было блаженное состояние, когда не думаешь ни о чем, кроме предстоящего завтрака – он маячит впереди, как праздник.
Кто-то сильно толкнул меня в плечо. Открываю глаза – Камыш.
– Але, – говорит Камыш, – профессор велел передать – завтра в двенадцать. Здесь, на дворе.
Значит, завтра... Завтра это проклятое воскресенье.
...У Камыша лицо круглое, лоснящееся, все в веснушках. Камыш каждый день ходит на Андреевский рынок. Маклачит. Что он там продает, неизвестно, только возвращается всегда с буханкой хлеба за пазухой. Он идет вразвалку через мост Лейтенанта Шмидта, а мы стоим на набережной и ловим рыбу. Когда он проходит мимо нас, мы поворачиваем головы в его сторону, а он отламывает корочку и кидает в рот...
– Передай своему профессору, что я не приду, – говорю я чужим тонким голосом.
У Камыша круглеют глаза.
Резким движением он хватает меня за ноги.
Не пошевелиться. Камыш наклоняется ко мне и шипит:
– Придешь?
– Пусти.
– Придешь?
Я хочу плюнуть ему в лицо, а плюнуть нечем – сухо во рту. Он начинает возить меня по земле.
– Придешь?
– Нет!
– Придешь?
– Нет! Нет! Нет! – кричу я и неожиданно чувствую, что свободен.
Я поднимаюсь с земли и вижу: против Камыша стоит мальчишка на костылях. Вернее, на одном костыле. Другим он замахнулся на Камыша:
– Проваливай.
Тихо и спокойно сказал: "Проваливай".
Камыш злобно сплевывает, подымает свою сумку и, погрозив мне кулаком, уходит со двора.
– Не дрейфь, – говорит мне мальчишка, – не таким носы сворачивали. А где здесь жратву дают?
Лицо у него будто толстое, а если приглядеться – видно, что опухшее.
– Здесь, – киваю я на окна столовой. – В девять откроют. Ты что, раненый?
– Ноги-то? Нет, цинга. Меня из детдома прислали. Через неделю поеду с вами в подсобное. Траву буду жрать. Пройдет цинга...
Так я познакомился с Ваней Воиновым.

Селедка

Я выхожу из трамвая у памятника Суворову, поворачиваю на улицу Халтурина и иду в сторону Эрмитажа. У меня за спиной зеленый солдатский мешок, в нем десять турнепсин и двадцать четыре картошки. Две недели я таскал их с поля за пазухой и прятал под матрац. Мешок оттягивает плечи.
Вот и дом, третий от угла. Парадная. Навстречу спускается Николай Петрович. Он у тети Сони второй муж. С первым она разошлась еще до войны.
Николай Петрович останавливается. Я говорю ему:
– Здравствуйте! – и опускаю глаза.
Сейчас он скажет: "А, явился. Ну, не ожидали мы от тебя такой гадости. Хорош гость, нечего сказать..."
– Софья Николаевна дома, – говорит он сухо, – а я, извини, тороплюсь.
"Извини, тороплюсь..." Ненавижу эту вежливость! Лучше бы сказал прямо: ты вор, ты обокрал наших детей, я тебя презираю.
Медленно подымаюсь по лестнице. Стою на каждой ступеньке. На площадках стою. Полгода прошло с тех пор, как я был тут.
Только бы она не кричала. Пусть спросит, как это случилось, я все расскажу. Пусть она хотя бы начнет: "Мы сидели в комнате..."
Да, мы сидели в комнате, прямо в пальто, холодно было. Костик и Кира лежали в кроватях. Кира болела. Она нашла в шкафу какие-то вредные таблетки и съела их с голоду.
– Да, да, это были ужасные дни, – скажет тетя Соня, – слава богу, все позади. Ну, а потом…
Потом я стал ерзать на стуле и ты сказала: "Иди на кухню, там ведро. Это ужасно, что мы так много пьем. Носить с пятого этажа, представляешь..." "Надо держать себя в руках", – сказал Николай Петрович. Я не мог больше держать себя в руках и вышел на кухню.
Ведро стояло у окна, и я сразу увидел на подоконнике эти селедки: целая, от другой чуть больше половины и отдельно – хвостик.
– Да-да, Николаю Петровичу тогда выдали на работе, – скажет тетя Соня. – Это был такой праздник!
Если я съем хвостик, подумал я, сразу заметят. Надо найти нож. Я обернулся и увидел кухонный нож. Он лежал на столе рядом. Я прислушался и осторожно отрезал кусочек селедки. Я съел его так быстро, что даже не разобрал вкуса. И тут же вернулся в комнату. "Как ты долго ходил", – сказала мама. Она рассказывала, как делать лепешки из липового цвета.
– Помню, помню, – скажет тетя Соня, лепешки из липового цвета...
"Это прекрасные лепешки, – говорила мама, – съешь три штуки и чувствуешь, что поел. Жарить можно на олифе..."
Лепешки, подумал я тогда, сколько их ни ешь – не наешься. Вот селедка... И я снова стал ерзать на стуле, теперь уже нарочно. Я делал гримасы, чтоб заметили и пожалели. "Потерпи, – сказала мама, – сейчас мы пойдем, нельзя же так, у них пятый этаж..." "Вы позволяете ему слишком много пить, – сказал Николай Петрович. – Это вредно. И, наверно, горчицы много потребляете – видите, как вы опухли. Я держусь только самодисциплиной". "Я отдаю Николаю Петровичу половину своего пайка", – сказала ты. "Правильно, – сказал Николай Петрович, – в этих условиях мужчине требуется вдвое больше калорий и витаминов. Будет хуже, если я свалюсь".
Я продолжал ерзать на стуле до тех пор, пока ты не сказала: "Иди же скорей на кухню, на тебя больно смотреть..."
Сколько можно еще отрезать, чтоб не заметили? Совсем немного. Я съел этот ломтик и мне захотелось еще. Я нацелился на хвостик, и тут мне показалось: кто-то идет. Будь что будет, решил я и сунул хвостик в карман пальто. Я съел его потом, дома.
– Как рано умер Миша, – скажет тетя Соня, – разве он мог подумать...
Миша – это мой отец, родной брат тети Сони.
Тут самое время развязать мешок и вывалить на пол все мое богатство.
– Что это? – всплеснет руками тетя Соня. – Откуда это? Просто чудо!
...Тетя Соня открывает не сразу. Она долго возится с задвижкой, ключом, гремит цепочкой.
– Это ты, – говорит она спокойно, будто заранее знала, что я приду сегодня. – Заходи, я закрою дверь. Дети спят, пойдем на кухню...
Нет, только не на кухню.
– Я на минутку, тетя Соня, на одну минутку... Вот привез...
Я стаскиваю с плеч мешок, он не снимается, я тороплюсь. Проклятые лямки, зацепились! Хоть бы накричала она, что ли.
Наконец, мешок у меня в руках. Теперь – развязать тесемку.
– Ты загорел, вытянулся, – говорит тетя Соня. – Как вас кормят?
– Прекрасно, – говорю я, – замечательно кормят, мне хватает, очень хватает, вот я привез тебе немножко...
Тетя Соня берет у меня мешок, развязывает тесемку.
– Как это тебе в голову пришло? – говорит она грустно.
Тетя Соня смотрит на меня очень внимательно. Сейчас начнется. Только бы поскорей.
– Чем бы мне тебя угостить... хочешь супу из хряпы или кусочек селедки? Николай Петрович на работе получил.
Я выхватываю у нее мешок, с грохотом высыпаю на пол.
– Спасибо, я сыт. Нам за работу выдали, еще дадут... Это Костику, Кире, они сладкие, как сахар, честное слово!
Я сую ей в руки две фиолетовые турнепсины. Костик выходит из комнаты, склонив набок большую рыжую голову. Какая большая голова!
Он молча тянет тонкую руку.
– Сейчас, Костик, сейчас, – говорит тетя Соня, – нет, здесь так много, я просто не знаю...
– Разве это много, – говорю я радостно, – это же совсем мало. У нас там полным-полно!
Я отступаю к двери.
– Как рано умер Миша – говорит тетя Соня. – Разве он мог подумать...
Медленно-медленно закрывается дверь. Скорей бы захлопнулась. Я ненавижу эту волосатую дверь, из которой во все стороны торчат клочья войлока. Ненавижу лестницу, по которой поднялся, и картошку, и селедки, и товарняк, которым ехал в Ленинград. И себя – зачем стою и не бегу отсюда.

Ванька Воинов

У нас с ним странные отношения. Я его боюсь. Боюсь, скажет мне что-нибудь обидное. Вдруг скажет: "Ну, чего за мной ходишь?"
С того дня, как Ванька вступился за меня, я стал ходить за ним следом. А он вел себя так, как будто ничего не произошло. Как со всеми – так и со мной. Не лучше, не хуже. Я потом понял: случись тогда на моем месте кто другой – Ванька поступил бы точно так же. А назавтра – и думать забыл. Такой это человек.
Я выглядел, должно быть, подлипалой.
Поддакивал, что бы он ни сказал. Смеялся, когда он смеялся. Молчал, когда он молчал. Пел, когда он пел. Даже ругался, хотя это было мне противно. Но ведь он ругался!
Меня словно несло куда-то. Я был его тенью, только с той разницей, что тени никто не замечает, а Ванька замечал свою тень и злился.
Я подражал ему во всем. Мне нравилось, как он ел – неторопливо и опрятно. Нравилось, как работал – ловко и быстро. Нравилось, как пел – задушевно и самозабвенно.
А еще – он умел искать грибы. В лесу я шел за ним по пятам и удивлялся: ничего, кроме мухоморов и гнилых сыроежек. А у него – полная корзина, да каких!
Независимость – вот что отличало его от всех и поднимало над всеми.
Взрослые выделяли его среди нас и относились к нему с уважением, особенно учительница Вера Никодимовна. Она просто любила его; иначе, как Ваня, Ванечка, и не называла.
Как я ему завидовал! Как я хотел, чтоб меня так же любили, так же называли, так же советовались со мной, так же прощали шалости…
В тот день я дежурил на кухне, мыл посуду. В кухонное окошко заглянул Витька Некрасов.
– Айда на станцию! Платформы пришли! Из-под муки...
Я бросил все и побежал к станции. Навстречу – Женька. Под мышкой пузатая наволочка.
– Беги, – крикнул Женька, – а то не хватит!
Я пустился бегом.
На станции длинный состав – головы не видно. На последней платформе копошатся ребята. Я тоже взобрался. Ребята ползают по дощатому настилу, горстями сгребают серую пыль. Я зачерпнул, попробовал: вязкое, приклеилось к нёбу – и в самом деле мука, настоящая мука!
Я стащил с себя майку, завязал узлом и стал сгребать муку в этот самодельный мешок. Осторожно сгребаю: мука поверху тонким слоем, а под ней – песок.
Сгребаю и все оглядываюсь: у других больше, чем у меня, гораздо больше.
Слышу, кричат:
– Але! Пошли!
Я отмахнулся. Чья-то голова исчезла за бортом платформы. У меня уже полмайки, а мне все кажется мало, все хочется еще.
Платформу качнуло. Я схватился за борт. Будка стрелочника поползла назад. Я оглянулся: один на платформе! Серая мучная пыль вздрагивает под ногами.
– Прыгай!
На рельсах стоит Ванька Воинов и машет мне рукой. Он совсем близко, я вижу его лицо.
– Сейчас! – кричу я и лихорадочно нагребаю в майку серую пыль. Сердце стучит, колеса стучат – а я гребу двумя руками, еще, еще...
– Прыгай!
Ванька бежит за составом. Лица его я уже не вижу.
– Прыгай!
Страх в животе. Сладкий тошнотворный страх. Как прыгать? Ванька бежит между рельсами.
– Мешок брось! Прыгай!
Мне жалко бросать, рассыплется ведь. Я переваливаюсь через задний борт, нахожу ногой буфер, встаю и осторожно опускаю вниз майку с мукой. Я вижу, как она плюхается на землю, и облачко пыли подымается там, где она упала.
– Толкайся сильней! Прыгай!
Я отталкиваюсь, прыгаю и... бегу по земле за поездом. Бегу, бегу и останавливаюсь. Это так здорово! Я машу Ваньке рукой и кричу:
– Ого-го! Э-ге!
Я сразу забыл о страхе. Словно его и не было. Меня распирает от радости. Я иду по шпалам и улыбаюсь. Мне хочется петь.
Ванька сидит рядом с моим мешком. Он разулся и постукивает сапогами по рельсу, вытряхивает песок. Не глядя на меня, говорит:
– Дурак ты.
– Почему? – спрашиваю я, улыбаясь.
– Смотри...
Ванька запускает руку в майку. На его ладони какая-то грязь, мусор... А мука? Где же мука! Я хватаю мешок, оттаскиваю в сторону, высыпаю на гладкую утрамбованную землю – так и есть! Черт знает что! Камни, опилки, труха...
– Ну-ка просей, – говорит Ванька, – насыпь в кепку и потряхивай. Мука сверху останется.
Я попробовал: в самом деле, получается. С песком вперемешку, но все-таки...
– А твой мешок где? – спрашиваю.
– Какой мешок?
– Ну, с мукой.
– А на кой она мне? Чего я с ней делать-то буду? – говорит он добродушно. – Блины у меня печь некому.
Я встряхиваю кепку и машинально повторяю про себя: "Печь некому, печь некому..."
Гуднул паровоз, тот самый. Далеко же он ушел! Я вдруг остро вспоминаю, как сгребал двумя руками муку, как торопился, как боялся прыгать, а Ванька бежал за поездом и кричал: "Прыгай!" И все, что было со мной на платформе, и потом: радость, что не разбился, мука, которая в кепке, – все-все тускнеет и отступает перед этим "печь некому".
– Ну, я домой пошел, – говорит Ванька,– пока...
Он говорит – "домой". А Витька говорит – "в табор". А Женька – "в палату". По-довоенному.
Какой же это дом!
Домой – значит домой. Дом один. Это Ленинград. Улица, дом, квартира... А у Ваньки, оказывается, нет дома. У него, значит, блины печь некому...
Он идет по шпалам, руки в карманах, идет чуть ссутулясь, кепка с пуговкой на макушке, идет и поплевывает – то вправо, то влево, то вправо, то влево.
Некому – и все тут.

__________
* НЗ – неприкосновенный запас.

Рисунки Л. Токмакова.

Детские воспоминания блокадников

Новогодние елки в блокадном Ленинграде

Зима 1941/1942 года была с лютыми морозами (до -420 С). В одной из школ Красногвардейского района стояла нарядная елка и ждала детей. Городской транспорт бездействовал. Мама, Мамаева Евгения Ивановна, будучи директором школы, обратилась к директору совхоза «Ручьи» с просьбой о выделении трех подвод. И нас - детей, укутав в одеяла и полушубки, повезли лошадки на Николаевский проспект (ныне проспект Мечникова) в школу, в которой теперь расположен детский центр досуга. Лились мелодии из механически заводящегося патефона. Ни хороводов, ни танцев, ни пения - у окон и стен стояли изможденные дети. Худоба у иных такая, словно скелеты, обтянутые кожей, многие с неумытыми лицами и грязными руками - водопровод и канализация не работали. У многих ребят в руках были стеклянные баночки, традиционных подарков не было, нас угостили обедом. Что было на первое - не помню, а на второе - каша с крохотной котлеткой, что было уложено в баночки: все затем делилось на всех домашних. Вот так был отмечен новый 1942 год. Мне было тогда 10 лет.

Мама умерла в июле… Папа погиб на фронте… И мы с сестрой Лизой стали жить с тетями - сестрами мамы, окруженные заботой и вниманием.

Новогодняя елка 1943 года помнится на Петроградской в кинотеатре «Молния». Мы - дети заполнили зрительный зал, расположившись по рядам на сиденьях, а на сцене около зажженной елки выступали артисты - декламировали, пели для нас (елка была зажжена от аккумулятора, принесенного солдатами). И вдруг объявили: «Воздушная тревога!». Нас взрослые выводили в бомбоубежище и каждому вручали пакет с небольшим набором сладкого.

Все 900 дней блокады мы прожили в Ленинграде. Мы - дети посещали госпитали, устраивали концерты для раненых, чинили им белье и штопали носки, писали по их просьбе письма родным и близким.

Хазова Н.В. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

«Хлеба опять нет - только мороз и покойники»

Ленинград 23 декабря 1941 г. Мороз под тридцать градусов, уже давно выпал снег, который никто не убирает, и все ходят по протоптанным тропинкам. Как всегда утром, я иду в соседний дом № 11 в булочную за хлебом (мне 12 лет), выдают по карточкам по 125 граммов и мне и маме. Хлеб тяжелый и вязкий, муки не больше 50%, остальное - бумага и какие-то добавки.

В полутемной булочной (электричества давно нет) стоят всего 5-6 женщин, молчаливые и растерянные, такое же выражение лица и у продавщицы. Я подхожу к прилавку. «Девочка, сегодня хлеба выдавать не будем, на хлебозаводе нет воды и электричества», - говорит она мне. Я выхожу на улицу. «С чем же мы будем пить кипяток, который уже готовит на «буржуйке» мама, и никаких продуктов у нас уже давно нет».
Конец месяца, наши карточки уже отоварены, остался только один талон на 200 граммов крупы. Беру дома карточку и иду в дом № 6 на другой стороне улицы (мы жили на Смольном проспекте), покупаю ячневую крупу, так как другой нет и, крепко прижимая к груди маленький пакетик, иду домой. Светло. Уже повезли на санках покойников, завернутых в простыни и привязанных к санкам веревками, они плоские и прямые, как доски. Их везут через Неву, которая совсем рядом, по Охтинскому мосту на Пискаревское кладбище. Никто не плачет и не разговаривает.

25 декабря - хлеба нет. Мы с мамой почти целый день лежим в кровати и слушаем радио. Передают прекрасную симфоническую музыку и стихи. Утром на нашем проспекте - сплошной поток покойников. Проехали две грузовые трехтонки с высокими бортами, доверху наполненные мертвыми замерзшими подростками-ремесленниками в своих черных шинелях и в шапках с торчащими во все стороны руками и ногами. Бегу домой, так как смотреть на это уже нет сил.

31 декабря пришел домой на Новый год мой опухший, почерневший папа, еле-еле передвигая ногами. Он служил в ПВО судостроительного завода «Северная Верфь» и сказал, что 26 декабря в городе умерло от голода 126 тысяч человек. Позднее эта цифра встречалась мне в официальных и печатных изданиях.

Колесникова И.П. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы
Как я осталась живой!

Я родилась в прекрасном городе Ленинграде. Когда началась война, мне было восемь лет. Родители были в длительной командировке, папа был военным. Я осталась с бабушкой и дедушкой. Жили мы на Васильевском острове, в Гавани.

8 сентября 1941 г. немцы замкнули кольцо блокады по суше. Снабжение стало возможным только по воздуху или через Ладожское озеро. Многократно начали снижать нормы выдачи продуктов, а выдача хлеба сократилась до 125 граммов. Это был блокадный хлеб - черный, тяжелый, с суррогатами. Начались морозы. Холодно и голодно.

Дедушка был очень высокий, крупный. Все время говорил: «Таня, я есть хочу, свари мне фикус». Этот цветок рос в изголовье его кровати и был очень высоким. Бабушка долго отказывалась, а потом все-таки сварила. Он съел и говорит: «Вот теперь я усну». На следующий день дедушка умер. Мы с бабушкой на саночках отвезли его к месту, где складывали всех мертвых. Бабушка все говорила: «Держи его ноги, они почему-то сваливаются», а я боялась.

Мы с бабушкой остались вдвоем. Морозы крепчали. Стекла вылетели во время бомбежки и обстрелов. Окна забили фанерой, завесили одеялом. Топлива не было, темно, одна коптилка. Мы вместе ходили за водой, хлебом. Бабушка боялась оставлять меня одну. Идти было трудно, повсюду слежавшийся снег, сугробы.

Бабушка стала слабеть, часто отдыхала. Спали одетыми вместе в одной кровати, она прижимала меня к себе, чтобы было теплее. Ночью во время бомбежек вставали и шли в бомбоубежище.

В одну из ночей она меня не будила, чтобы встать, а я радовалась, что можно поспать. К утру, когда повернулась к ней, она как-то резко от меня отстранилась. Я стала ее тормошить - не просыпалась и была холодной. Бабушка была мертвой. Было очень страшно. В комнате холод, мрак, грязь. Я кое-как перебралась через нее, свалилась с кровати и спряталась в шкафу, который стоял в коридоре. Я пролежала там трое суток, пока меня не подобрали отряды МПВО и перевезли в квартиру, где были подобраны дети, такие же, как я.
Я долго болела - не могла оправиться от дистрофии. Потом туберкулез, глухота. Но я все-таки выжила, хотя и сейчас еще страдаю от последствий голода. Почти все мы стали инвалидами.

Миндель И., член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

Новогодняя елка сорок второго года

Теперь, спустя столько лет, я с удивлением вспоминаю этот странный праздник.
Все, чем одарили тогда меня, десятилетнего, и тысячи моих сверстников, везли по ладожскому льду. «Новогодние подарки ленинградским детям!» - такие транспаранты привешивали к бортам полуторок. И называли эти подарки грузом особого назначения. И берегли, как снаряды и другие боеприпасы. Но об этом вычитал в книгах позже. А тогда…

Как-то вечером раздался настойчивый стук в дверь и послышался такой знакомый голос, от которого я отвык за блокадные месяцы: после нескольких уроков в родной школе в самом начале сентября занятия там прекратились, переместившись на месяц-полтора в бомбоубежище. Но с наступлением морозов и голода никто уже на занятия в бомбоубежище не ходил. Это была моя учительница Любовь Яковлевна с первого по третий класс. Она шумно поздравила нас с прибавкой хлебной нормы. Именно с этого дня иждивенцам и служащим, к кому относились мама, я и младшие брат с сестрой, норму увеличили со 125 до 200 граммов. Было 25 декабря сорок первого. И о прибавке мама узнала еще утром в булочной.

Конечно, Любовь Яковлевна обходила своих учеников не только для того, чтобы поздравить с прибавкой. Она принесла пригласительный билет на праздник новогодней елки. Это праздник устраивался в тридцатой школе - на углу проспекта Маклина и нашей улицы Печатников. Там будут давать подарки. И еще ребят ждет новогодний сюрприз.

И вот наступил этот день. Поверх свитера и рейтуз я надел свое выходное - матроску. Эта синяя блузочка с отложным воротником в белых кантиках была связана в моей памяти с довоенными праздниками: днями рождений и воскресными прогулками с родителями - в зоопарк или в соседний садик. Мама молча завязала на мне, уже одетого в пальто и шапку, толстый платок, чтобы не замерз. И наказала помнить о младших - сестре и братике: не раскрывать подарок и принести его домой нетронутым.
Навсегда запомнил этот новогодний утренник. Елка стояла в углу спортзала, увешанная стеклянными и бумажными игрушками. Только ни свечек, ни лампочек на ней не было: электричество давно отключили, а вместо свечек везде освещалось коптилками. Но помнится, что платки, пальтишки и шубки все дети оставили в раздевалке: значит в зале было тепло. То ли протопили, то ли каким-то образом нагрели обширный спортзал - не знаю.

Незнакомая учительница по музыке играла на рояле, а Любовь Яковлевна и другие преподаватели пытались сбить нас в хоровод. Но это им никак не удавалось. Не было ни сил, ни охоты двигаться. И елка не вызывала у нас, детей, никакого интереса. К тому же наше внимание было приковано к столам, составленным в ряд вдоль одной из стен зала. А на столах - глубокие тарелки и возле каждой - ложка и вилка. Я сразу догадался, что будут кормить. И понял, о каком сюрпризе говорила Любовь Яковлевна. И уже ждал этого.

Плохо помню, чем нас еще занимали учителя. Кажется, читались стихи, пелись в разнобой песенки и загадывались загадки. Время тянулось и тянулось, а за столы не приглашали. И вот, наконец, долгожданная команда - садиться. Распахнулись двери - и две тетеньки в белых халатах и колпаках на голове вкатили тележку. А на тележке - алюминиевые чаны, над которыми поднималось облако с таким дурманящим запахом живой кухни.

Тот блокадный обед из трех блюд на празднике новогодней елки врезался в память навсегда. На первое - суп с вермишелью с удивительно вкусной клейкой гущей. На второе - котлета и пюре из сушеной картошки, в котором попадались полутвердые, не разваренные кусочки. На третье - компот из сухофруктов с кругляшками яблок на донышке стакана. И еще ломтик черного хлеба. О, это был замечательный праздник!
Любовь Яковлевна со слезами на глазах обходила своих бывших третьеклассников и уговаривала не глотать непрожеванное. Спешить, мол, некуда. Обстрела нет. А после обеда можно еще поиграть и повеселиться.
Не поручусь, что мы и вправду веселились после обеда. Помню только, как вручили каждому красочный кулек с подарком. А в кульке - пачечка печенья, длинненькая шоколадка и несколько конфет.
По дороге домой не удержался и все-таки съел одну или две конфеты, а маме соврал, что ничего из подарка не трогал. Этот подарок мама разделила потом на всех и растянула на несколько дней. И все сокрушалась, что младшеньким ничего не полагалось: одаривали только школьников…
После нового года мы прожили в Ленинграде еще восемь месяцев: нас вывезли по Ладоге в сентябре сорок второго.

Родина З.А. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

«Этого нельзя забыть никогда»

Я, Родина (Становова) Зинаида Александровна, прожила все 900 дней и ночей блокады в пригороде Ленинграда, на ст. Борисова Грива, в 7 км от Ладожского озера, через которое проходила «Дорога жизни».

Тяжелейшие испытания, которые обрушились на жителей Ленинграда, были так же неожиданны, как и появление противника у его стен. Вначале это были артиллерийские обстрелы и воздушные бомбардировки, которым по своей силе и продолжительности не подвергался ни один город в годы Второй мировой войны. Потом пришли голод, холод и массовая смертность.

Прошло 65 лет с начала Ленинградской блокады, но в памяти сохранилось все то, что нельзя забыть никогда. Я расскажу о двух случаях из моей блокадной жизни.

Я, семилетняя девочка, вместе со своей бабушкой Натальей Михайловной в середине сентября 1941 г. пошла за клюквой на Ладожское болото. Собирая ягоды, мы вдруг услышали дикий звук летевших немецких самолетов, которые, отбомбив Ладожскую переправу, возвращались обратно. Но один самолет спустился так низко, что я запомнила его на всю жизнь - лицо фашиста, его очки, ухмылку и как, нажимая на гашетку, он начал поливать нас смертельным огнем и так до тех пор, пока мы не добрались до опушки леса. На болоте укрыться негде и мы ложились на кочки, а когда фашист делал новый заход, мы бежали, а потом опять в кочки. Вокруг свистели пути. Вспоминая сейчас об этом, с содроганием думаю, каким же надо быть чудовищем-человеком, чтобы гоняться по болоту за ребенком и старым человеком. Добрались с трудом до леса, отдохнули и пошли домой со словами бабушки: «Зинушка, больше никуда не пойдем».

Был уже 1942 г. Открыли школы, собрали детей, которые были еще живы, но голод делал свое подлое дело. Я слегла, уже не вставала, полная дистрофия. А рядом стояла воинская часть, и бойцы меня часто видели и даже сухариком угощали, я ходила мимо этой части в школу. И когда бойцы узнали от моей мамы, что я умираю, они взводом отказались от суточного пайка и принесли его мне (их было трое матросов и одна девушка). Вот благодаря таким поступкам в то суровое (голодное, холодное) время спасались ленинградцы. Спасибо тем людям, низкий поклон и вечная память о них и их подвигах. В такую жестокую годину дать человеку сухарик, «дуранду» или что-то еще - это героизм души и тела.

А почему мы не эвакуировались? Нас, троих детей, много раз пытались отправить через «Дорогу жизни», но моя мама не могла выехать с нами, так как она была военнообязанная (она работала на железной дороге Ленинград-Ладожское Озеров, и нас, детей, должны были эвакуировать одних, да еще разделить на разные возрастные группы, чему моя мама возражала. За нами несколько раз приезжала машина, грузила наши узелки (наши вещи были связаны на непредвиденный случай), а мы разбегались по указанию мамы, и машина уходила. Все это сложно описать словами - шла жестокая война, немцы взяли Шлиссельбург и комендант ст. Борисова Грива вызвал мою маму и пригрозил ей трибуналом, так как немец находился в 7-10 км от нас.

Но кому-то надо было, чтобы мы выжили и рассказывали детям в школах, на уроках мужества о жестокой блокаде Ленинграда.

Девочка из непокоренного города

Я, маленькая девочка-дошкольница, прожила в осажденном Ленинграде все 900 блокадных дней.
Когда началась война, мне было три года. С мамой и отчимом мы жили в старинном доме на Театральной площади, в огромной многонаселенной и дружной коммунальной квартире. Почти все соседи успели эвакуироваться. Моего отчима, токаря высшего разряда, в эвакуацию не отпустили - он работал на Адмиралтейском заводе, делал снаряды для фронта. Погиб в 1943 году, когда бомба попала в заводской корпус. Мама служила в речном пароходстве, в отделе кадров. Но за конторским столом работала два-три дня в неделю, а в остальное время служащих посылали на торфоразработки и лесозаготовки. Кроме нашей семьи, в квартире жили Ясюкевичи - подружка-ровесница Валя с мамой. Отец воевал на фронте. Была еще одна соседка, умершая еще в начале блокады.

Это счастье, что мы были маленькие и не вмещали в себя всей трагедии происходившего вокруг нас.
Что может запомнить трех-пятилетний ребенок? Многое, но очень отрывочно, как отдельные эпизодические картины, выхваченные прожектором из темноты. Нам, блокадным детям, запомнилось, что не было в городе паники. Было тихое отчаяние, но от него спасало ленинградское радио. Приникали к черной тарелке репродуктора, слушали голос Левитана и, если сводка Совинформбюро была хорошей, радовались, прыгали, кричали «ура!». Стихи Ольги Берггольц воспринимали не как поэзию, а как продолжение фронтовой сводки. Запомнились, конечно, и ленинградский метроном, и сирена воздушной тревоги. От бомбежек прятались в подвале дома, превращенном в бомбоубежище. Прежде там хранились дрова, которые мы с Валей сами кое-как таскали на третий этаж. В подвале обитали полчища огромных, с собаку величиной, крыс. Твари эти не боялись ни взрослых, ни, тем более, детей. Мы их побаивались, но свое дело исполняли - обеспечивали квартиру дровами. Плохо, что дрова быстро закончились: даже голод не был так мучителен, как холод. Жгли в печах роскошный петербургский паркет, жгли мебель, книги. Ходили из квартиры в квартиру, добывая топливо. Возили на санках воду из канала Грибоедова. Отоваривали карточки в булочной-кондитерской, которая, по имени прежнего хозяина, называлась «У Крина» и была украшена фигурками ангелов. Летом собирали клевер и другие съедобные травы в городских скверах. Из клевера потом варили суп на керосинках.

После того, как была написана «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, трудно что-нибудь добавить, и все-таки детство у нас было! Катались на санках с ледяной горки. Ходили - подумать только! - в театр и в кино. Рядом с домом располагался Кировский (Мариинский) театр. И в военные годы, и после войны по квартирам разносили бесплатные билеты - только ходите! Работала консерватория. Из консерваторского буфета приносили домой чуть закрашенный - главное горячий! - эрзац-чай. В осажденном городе давал спектакли театр Музкомедии, шли концерты в филармонии. Все бесплатно - деньги потеряли всякое значение. Мы с Валей стали «заядлыми театралками». Даже не столько к искусству тянулись, сколько к относительному теплу и многолюдью. Мы и в кино бегали - всю блокаду работал кинозал Дворца культуры имени 1-й пятилетки на улице Декабристов.

Однажды моя мама обменяла на «барахолке» свое бриллиантовое колечко на буханку черного хлеба и 50 граммов соевых конфет «Кавказские». И у нас был настоящий праздник с «тортом» - тоненький ломтик хлеба и кусочек конфеты сверху.

Кстати, о конфетах. После войны в Ленинграде было много пленных немцев. Что-то они строили, что-то ремонтировали. Ходили, расконвоированные, по городу, пытались продать или выменять свои рисунки. И пережившие блокаду дети их жалели, совали в руки, отрывая от себя, карамельку или печеньице. Великодушные маленькие победители, с детства усвоившие, что «лежачего не бьют»…

Степанова З.Г. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

Я горда, что я ленинградка

Вот уже 62 года прошло, как была прорвана блокада Ленинграда, а вспоминать об этом до сих пор тяжело. Меня война застала в неполные 5 лет, но мы тогда стали взрослеть очень быстро. Отец ушел добровольцем в первые дни войны. Двадцатишестилетняя мама осталась с двумя детьми, моей сестре было 2,5 года. Бабушка вскоре умерла. Мама ходила на работу. Она работала на военном заводе. Я оставалась за старшую.

Надо представить состояние мамы, которая, уходя на работу, наставляла меня: дверь никому не открывать, к окну не подходить, так как жили мы на первом этаже, а над нами жила женщина, которая заморозила в сарае свою умершую мать и по частям ее ела (и такое было).
Сестра плакала от голода, вытаскивала из тряпок нитки и ела их. Когда начинало смеркаться, мама возвращалась с работы, и мы, несмотря на запрет, у окна ждали ее. Мама приносила крошечные кусочки подобия хлеба, но их надо было разделить на вечер и следующий день. Мама часто отдавала свою пайку хлеба нам, а сама кипятила воду, добавляя в нее соль и перец, и пила эту жидкость, чтобы заглушить голод.

Весной сорок второго года, когда сошел снег, мы ходили на поля, где была посажена в прошлом году картошка, а убрать ее не успели из-за войны. Из этой мороженой и плохо пахнущей картошки мама делала лепешки, которые тогда казались вкусными.

Люди были истощены к весне, но основная масса ленинградцев человеческих качеств не растеряла.
Помню, был такой случай в первую весну осады города. Недалеко от нашего дома (а мы жили на окраине города, которая уже простреливалась немцами) стояла воинская часть. Когда я вышла на крыльцо своего дома, чтобы погреться на солнышке, молодой боец окликнул меня и спросил: «Девочка, нужны ли тебе кости из супа, который варился для солдат?». Я побежала к маме, выскочила с тарелкой. Солдат дал мне несколько совсем голых костей. Но это был клад, так как из них мама еще раз сварила бульон и мы с удовольствием его пили.

В общем, порядочных, горячо любящих свой город людей было значительно больше и все старались помочь друг другу.

Трепцов В.Е. член ОО «Блокадник» СВАО г. Москвы

На передовую - на трамвае

Солнечное, ясное утро. Но какое-то напряжение. Взрослые серьезные и угрюмые. Мама сказала: «Война!». Отец ушел на фронт на оборону Ленинграда. Взрослые стали рыть укрытие на спортплощадке - бомбоубежище.

Как-то вечером зашла женщина, передала записку отца. Она рыла окопы рядом с его частью. Рано утром я с ней отправился с Выборгской на передовую. Проехали фарфоровый завод им. Ломоносова и еще несколько остановок. Пешком еще пять километров. Под железнодорожными путями - КПП. Нас, к моему удивлению и волнению, пропустили. Народ шел рыть окопы и делать укрепления. У землянки меня обнял отец. Он волновался, что с рассветом начнется обстрел.

Медсестра из нашего района попросила отнести письмо. Когда стемнело, отец проводил до шоссейки и объяснил: как только немцы станут обстреливать проезжающие машины, быстро плашмя в кювет.
Дома меня ждали. Гостинцы от отца, сухарики, мы несколько дней крошили в горячую воду. И у нас несколько дней был суп - обед, завтрак и ужин.
Понес письмо по адресу, который мне дала медсестра. И вижу: дома нет - руины. Одинокая стена с дырами и пробоинами от снарядов. Под луной ветер колышет опаленные занавески и раскачивает на проводах абажур.

К бомбежкам, обстрелам привыкли и в укрытия перестали спускаться, а к голоду привыкнуть не смогли!
Сто двадцать пять граммов хлеба каждому мама делила на обед, завтрак и ужин. Это давало возможность жить во времени. Она мудро поступала и всячески отвлекала нас от тупого и нудного чувства голода. Просила меня читать вслух, рассказывала нам русские народные сказки. Трехгодовалый брат бдительно следил за часовой стрелкой и в двенадцать кричал: «Обед!». Утром я шел на заготовку дров. Длинные деревяшки пилили с мамой двуручной пилой. Пилила дрова, конечно, она, а мне хватало сил держать пилу ровно.

Однажды из соседнего дома зашла мама одноклассника Вали Иванова, с которым мы сидели за одной партой, и горестно сказала: «Пойдем, попрощаешься с Валечкой». Он лежал в удивительно маленьком гробике, белый-белый, то ли от мороза, то ли от холодного света окна.

Горестная весточка пришла от родственников. Погибли двоюродные брат и сестра. Они жили на первом этаже, бомба взорвалась перед окном. Они сидели и делали уроки.

В декабре вдруг заработало радио, как часы отбивал метроном. Пошли сообщения «От советского Информбюро»: «Под Москвой наши войска разгромили фашистов и погнали на Запад». Радость, восторг, появилась надежда.

Но Ленинград был еще в кольце. Пятый раз я поехал по заснеженному городу на трамвае. Несколько раз объявляли тревогу. Отбой - и все возвращаются в пустой, холодный вагон. Притупилось чувство страха. Жутко воют сирены. Вдалеке разрывы, огрызаются зенитки. Добрался до КПП. Никто не охраняет. В землянке никого нет. Раздаются команды, войска уходят. Со слезами на глазах спросил у красноармейца: «Где солдаты из этой землянки?» В ответ: «Немцев оттеснили и войска ушли вперед». Понуро побрел назад. Как ехал - не помню, было грустно и печально, что не застал отца. Неожиданно встретил его около дома. Отец возвращался на новое место. Ему дали отпуск на четыре часа. Слава Богу, он жив и направляется на другой рубеж обороны. Это была последняя встреча - прощальная. В феврале отец погиб.
Потянулись нудные, зимние, темные дни ожидания и надежды на прорыв блокады. Вспоминалась довоенная жизнь: солнечные, безмятежные дни. Окончил второй класс успешно. В мае записался в художественную студию при Дворце пионеров на Невском, у Аничкова моста. В сентябре решил сходить на занятия. Грустная дежурная сказала: «Мальчик, рисовать приходи после войны». Мы были уверены, что все это скоро кончится. «И на вражьей земле мы врага разобьем…».

Обстрелы и бомбежки то тут, то там продолжались. Радостная весть - по карточкам увеличили норму выдачи хлеба. Оттаивать стали сугробы и тропинки. Без удивления обнаружил в снегу руку и лицо замерзшего человека. Май, белые ночи, светло. На грузовик укладывали закоченевшие тела жителей города.
С завода соседи привели маму. С ней случился обморок, и она, отдохнув один день, принялась готовиться к эвакуации. На заводе составили списки многодетных семей. В июне нас привезли к Ладоге - «Дороге жизни».

Плывем на маленьком буксирчике. Тихо шумит мотор. Напряженно ждем бомбежек и налета. К счастью, добрались до другого берега. Нас встречают врачи и медсестры. Помогают ослабевшим. Под открытым небом - столовая. Кормят манной кашей, выдают продукты. В редком березовом лесочке стоит пыхтящий паровозик с товарными вагонами. Суета и возбуждение - идет погрузка. Так мы отправились в эвакуацию.

Не дай Бог кому пережить такое

Когда началась война, мне было восемь лет. Отец и мать работали на оружейном заводе «Арсенал». С первых дней войны завод перевели на казарменное положение. Правда, мать раз в две недели отпускали на несколько часов домой, а мужчины не имели права покидать территорию завода. Так что остались мы с бабушкой вдвоем. Помню, как мы с бабушкой возвращались из Народного дома. Добирались с Петроградской стороны почти сутки до своего Кондратьевского проспекта. Наш трамвай постоянно останавливался из-за воздушных налетов, а мы бежали в бомбоубежище. Я насчитал за дорогу 23 налета.

Спали мы с бабушкой вместе, чтобы теплее было. А 23 февраля, как раз в День Красной Армии, она умерла. Глянул я на нее, мертвую, а по ее лицу вши полчищами ползают. Я прямо с простыней стащил ее с кровати и отволок к окну. Просыпаюсь ночью, коптилка горит, слышу писк, посмотрел в сторону окна, а там в свете коптилки тени мечутся - крысы едят ее тело. Жутко стало. Забился я в угол под одеяло и до утра уснуть не мог. Поутру решил ее хоронить. Жили мы на пятом этаже, но спустить труп вниз не составляло особого труда, так как все ступени обледенели (люди воду носили и проливали). Внизу положил ее на саночки и повез на Богословское кладбище, что рядом с Пискаревским. Когда мать на побывку пришла, бабушки уже не было

С наступлением весны жить стало легче. Солнышко пригрело, начала прорастать зелень. Рвали лебеду, крапиву - суп из них варили. И еще за землей ходили. На Бадаевских складах она после пожара сладковатая была от сахара. А в районе Сосновки, где на станции из-за диверсии был взорван состав с крахмалом, земля была крахмалом пропитана. Кисель варили из этой земли.

Школьники в Ленинграде целый год не учились, занятия возобновились в 1942 году. Из-за постоянных бомбежек уроки проходили в подвалах-бомбоубежищах. А в 1943 году у завода имени Сталина пришвартовался минный заградитель - военный корабль. Матросы высыпали на пирс и под баян плясали «яблочко». Вымерший город, дым пожаров, а они танцуют, да так отрешенно… Из ада вырвались, с Балтики мало кто возвращался.

В 1944 году на первомайские праздники был салют. А мы с пацанами решили свой салют устроить. Натаскали на крышу штук 400 ракет и в девять часов вечера рванули. Но участковый с дворником нас всех четверых поймали, мою мать с работы вызвали, и она мне такую «ижицу» прописала, что неделю потом сидеть не мог.

Когда я хожу по городу, нет-нет да и всплывают в памяти те времена: пожарища, холод, голод, бомбы (я за блокаду 12 фугасок скинул с крыш). Вспоминаю, что вот у этого дома долгими ночами стоял за пайкой хлеба, а теми улицами ходил к Неве за водой примерно за три километра, где-то в этих дворах собирал дрова - куски заборов, обломки мебели.

Упокой, Господи, души блокадников-ленинградцев. Прости им их прегрешения и Сотвори им вечную Память.

Блокада Ленинграда, дети блокады... Эти слова слышал каждый. Одна из самых величественных и в то же время трагичных страниц в архивах Великой Отечественной войны. Эти события вошли в мировую историю как самая длинная и страшная по своим последствиям осада города. События, которые происходили в этом городе с 8.09.1941 по 27.01.1944, всему миру показали великий дух народа, способного на подвиг в условиях голода, болезней, холода и разрухи. Город выстоял, но цена, заплаченная за эту победу, была очень высока.

Блокада. Начало

План «Барбаросса» - именно так называлась вражеская стратегия, согласно которой осуществлялся захват Советского Союза. Одним из пунктов плана был разгром и полное взятие в короткие сроки Ленинграда. Гитлер мечтал заполучить город не позднее осени 1941 года. Планам агрессора не суждено было осуществиться. Город захватили, отрезали от мира, но не взяли!

Официально начало блокады зафиксировано 8 сентября 1941 года. Именно в этот осенний день немецкие войска захватили Шлиссельбург и окончательно перекрыли сухопутную связь Ленинграда со всей территорией страны.

Фактически все произошло немного раньше. Немцы планомерно изолировали город. Так, со 2 июля немецкие самолеты регулярно бомбили железные дороги, препятствуя поставкам продуктов этим способом. 27 августа связь с городом через железные пути была уже полностью прервана. Через 3 дня произошел обрыв связи города с гидроэлектростанциями. А с 1 сентября перестали работать все коммерческие магазины.

В то, что ситуация серьезная, вначале практически никто не верил. Все же люди, почувствовавшие неладное, начали готовиться к худшему. Магазины очень быстро опустели. Прямо с первых дней в городе ввели карточки для получения продовольствия, закрылись школы и детские сады.

Дети блокадного города

Горем и ужасом на судьбах многих людей отпечаталась блокада Ленинграда. Дети блокады - это особая категория жителей этого города, которых обстоятельства лишили детства, заставили повзрослеть намного раньше и бороться за выживание на уровне взрослых и умудренных опытом людей.

В момент замыкания блокадного кольца, помимо взрослых, в городе оставалось 400 тысяч детей разных возрастов. Именно забота о детях придавала ленинградцам силы: их опекали, берегли, старались прятать от бомбежек, всесторонне заботились. Все понимали, что спасти детей можно только в случае сохранения города.

Взрослые не могли защитить детей от голода, холода, болезней и истощения, но для них делалось все возможное.

Холод

Жизнь в блокадном Ленинграде была тяжелой, невыносимой. Артобстрелы были не самым ужасным, что довелось пережить заложникам города. Когда отключили все электростанции и город окутала тьма, начался самый тяжелый период. Пришла снежная, морозная зима.

Город занесло снегом, морозы в 40 градусов привели к тому, что стены неотапливаемых квартир начали покрываться изморозью. Ленинградцы вынуждены были устанавливать в своих квартирах печки, в которых постепенно, для тепла, сжигалось все: мебель, книги, предметы домашнего обихода.

Новая беда пришла, когда замерзла канализация. Теперь воду можно было взять только в 2 местах: из Фонтанки и Невы.

Голод

Печальная статистика гласит, что самым большим врагом жителей города был именно голод.

Зима 1941 года стала испытанием на выживание. Чтобы отрегулировать обеспечение людей хлебом, были введены продуктовые карточки. Размер пайка постоянно снижался, в ноябре он достиг своего минимума.

Нормы в блокадном Ленинграде были следующими: тем, кто работал - полагалось 250 гр. хлеба, военные, пожарники и участники истребительных отрядов получали по 300 гр., а дети и те, кто был на чужом обеспечении - по 125 гр.

Каких-либо других продуктов в городе не было. 125 грамм блокадного хлеба мало чем напоминали наш, обычный, хорошо знакомый мучной продукт. Этот кусочек, получить который можно было только после многочасового стояния в очереди на морозе, состоял из целлюлозы, жмыха, обойного клея, перемешанного с мукой.

Бывали дни, когда и этот вожделенный кусочек люди не могли получить. Во время бомбежек заводы не работали.

Люди пытались выжить, как могли. Пустые желудки старались наполнить тем, что можно было проглотить. В ход шло все: опустошались аптечки (пили касторку, ели вазелин), отдирали обои, чтобы добыть остатки клейстера и сварить хоть какой-то суп, резали на кусочки и варили кожаную обувь, из столярного клея готовили студень.

Естественно, что для детей того времени самым лучшим подарком была еда. Они постоянно думали о вкусном. Та еда, которая в обычное время вызывала отвращение, теперь была пределом мечтаний.

Праздник для детей

Несмотря на ужасные, смертельно опасные условия жизни, ленинградцы с большим рвением и усердием старались, чтобы дети, оказавшиеся в заложниках холодного и голодного города, жили полноценной жизнью. И если еды и тепла не было где взять, то сделать праздник было возможно.

Так, во время страшной зимы, когда была блокада Ленинграда, дети блокады отпраздновали Решением исполкома Ленсовета были организованы и проведены для маленьких жителей города.

Все театры города приняли в этом активнейшее участие. Были составлены праздничные программы, в которые входили встречи с командирами и бойцами, художественное приветствие, игровая программа и танцы у елки, и самое главное - обед.

На этих праздниках было все, кроме игр и танцевальной части. Все из-за того, что у ослабленных детей попросту не было сил на подобные развлечения. Дети совсем не веселились - они ждали еды.

Праздничный обед состоял из маленького кусочка хлеба к дрожжевому супу, киселя и котлетки, сделанной из крупы. Познавшие голод дети ели, не спеша, бережно собирая каждую крошку, ведь они знали цену блокадному хлебу.

Тяжелое время

Детям в этот период, было намного тяжелее, чем взрослому, вполне осознанному населению. Как объяснить, почему во время бомбежки нужно сидеть в темном подвале и почему нигде нет еды, детям? Про блокаду Ленинграда в народной памяти осталось много страшных историй об оставленных младенцах, одиноких ребятах, которые пытались выжить. Ведь часто бывало так, что уходя за заветным пайком, родные ребенка просто умирали по дороге, не возвращались домой.

Число детских домов в городе неумолимо росло. За один год их количество выросло до цифры 98, а ведь в конце 1941 года было только 17. Около 40 тысяч сирот пытались содержать и сохранять в этих приютах.

Каждый маленький житель блокадного города имеет свою страшную правду. На весь мир стали известными дневники ленинградской школьницы Тани Савичевой.

Символ страданий ленинградцев

Таня Савичева - сейчас это имя символизирует ужас и безнадежность, с которыми вынуждены были бороться жители города. Что тогда пережил Ленинград! поведала миру эту трагическую историю через свои записи в дневнике.

Эта девочка была младшим ребенком в семье Марии и Николая Савичевых. На момент блокады, которая началась в сентябре, она должна была стать ученицей 4 класса. Когда семья узнала о начале войны, было принято решение никуда из города не уезжать, а остаться, чтобы оказывать посильную помощь армии.

Мама девочки шила одежду для бойцов. Брат Лека, имевший плохое зрение, не был взят в армию, он трудился на Адмиралтейском заводе. Сестры Тани, Женя и Нина, были активными участницами борьбы с врагом. Так, Нина, пока были силы, ходила на работу, где вместе с другими добровольцами рыла окопы для укрепления обороны города. Женя, скрываясь от мамы и бабушки, тайком сдавала кровь для раненых бойцов.

Таня же, когда в оккупированном городе в начале ноября опять заработали школы, пошла учиться. В это время было открыто всего 103 школы, но и они с приходом лютых морозов перестали работать.

Таня, будучи маленькой девочкой, тоже не сидела без дела. Вместе с другими ребятами она помогала рыть окопы, тушила «зажигалки».

Вскоре горе постучало в двери этой семьи. Первой не вернулась домой Нина. Девушка не пришла после жесточайших обстрелов. Когда стало ясно, что Нину они никогда больше не увидят, мама отдала Тане записную книжку сестры. Именно в ней девочка впоследствии будет делать свои записи.

Война. Блокада. Ленинград - осажденный город, в котором вымирали целыми семьями. Так было и с семьей Савичевых.

Следующей умерла Женя, прямо на заводе. Девушка работала, вкалывая по 2 смены подряд. Она еще и сдавала кровь. Вот силы и закончились.

Такого горя не вынесла бабушка, женщину похоронили на Пискаревском кладбище.

И с каждым разом, когда горе стучало в дверь дома Савичевых, Таня открывала свою записную книжку, чтобы отметить очередную смерть родных и близких. Вскоре умер Лека, за ним не стало двух дядей девочки, потом умерла мама.

«Савичевы умерли все. Осталась одна Таня» - эти страшные строки Таниного дневника передают весь ужас, который довелось пережить жителям блокадного города. Таня умерла. Но девочка ошиблась, она не знала, что среди Савичевых остался живой человек. Это была ее сестра Нина, которую спасли во время обстрелов и вывезли в тыл.

Именно Нина, вернувшись в родные стены в 1945 году, найдет дневник сестры и поведает миру эту страшную историю. Историю целого народа, стойко боровшегося за свой родной город.

Дети - герои блокадного Ленинграда

Все жители города, выстоявшие и победившие смерть, по праву должны называться героями.

Особенно героически вело себя большинство детей. Маленькие граждане большой страны не сидели и не ждали, когда же придет освобождение; они боролись за родной Ленинград.

Практически ни одно событие в городе не проходило без участия детей. Дети наравне с взрослыми принимали участие в уничтожении зажигательных бомб, тушили пожары, очищали и дороги, разбирали завалы после бомбежки.

Длилась блокада Ленинграда. Дети блокады вынуждены были заменить возле заводских станков взрослых, которые погибли, умерли или ушли на фронт. Специально для детей, работавших на заводах, были придуманы и изготовлены специальные подставки из дерева, чтобы они могли, как взрослые, работать над изготовлением деталей для пулеметов, артиллерийских снарядов и автоматов.

Весной и осенью дети активно работали на огородах и совхозных полях. Во время налетов сигнал учителя служил тому, что дети, снимая головные уборы, падали лицом в землю. Превозмогая жару, грязь, дождь и первые заморозки, юные герои блокадного Ленинграда собирали рекордный урожай.

Дети часто посещали госпитали: убирали там, развлекали раненых, помогали кормить тяжелобольных.

Несмотря на то что немцы всеми силами пытались уничтожить Ленинград, город жил. Жил и выстоял. После снятия блокады 15 тысяч детей получили медаль «За оборону Ленинграда».

Дорога, возвращающая к жизни

Единственный путь, который давал хоть какую-то возможность поддерживать связь со страной. Летом это были баржи, зимой - машины, передвигающиеся по льду. До начала зимы 1941 года к городу добирались буксиры с баржами, но Военный совет фронта понимал, что Ладога замерзнет и тогда все пути будут перекрыты. Начались новые поиски и усиленная подготовка других способов связи.

Так был подготовлен путь по льду Ладоги, который со временем начал называться «Дорога жизни». В истории блокады сохранилась дата, когда первый конный обоз проложил путь по льду, это было 21 ноября 1941 г.

Вслед за этим поехало 60 автомашин, целью которых было доставить в город муку. Город начал получать хлеб, ценой которому была человеческая жизнь, ведь продвижение по этому пути было связано с огромным риском. Часто машины проваливались под лед, тонули, забирая на дно озера людей и продукты. Работа шофером такого автомобиля была смертельно опасной. Местами лед был настолько хрупкий, что даже груженная парой мешков крупы или муки машина легко могла оказаться подо льдом. Каждый пройденный рейс этим путем был героическим. Немцы очень хотели перекрыть его, бомбежки Ладоги были постоянны, но мужество и героизм жителей города не позволили свершиться этому.

«Дорога жизни» действительно выполнила свою функцию. В Ленинграде начали пополняться запасы продовольствия, а из города машины вывозили детей и их матерей. Не всегда этот путь был безопасен. Уже после войны при обследовании дна Ладожского озера были найдены игрушки ленинградских детей, которые утонули во время таких перевозок. Помимо опасных проталин на ледяной дороге, транспорт для эвакуации часто подвергался вражеским обстрелам и затоплению.

Около 20 тысяч людей работали на этой дороге. И только благодаря их мужеству, силе духа и стремлению выстоять город получил то, в чем нуждался больше всего - шанс выжить.

Выстоявший город-герой

Лето 1942 года было очень напряженным. Нацисты активизировали боевые действия на фронтах Ленинграда. Заметно усилились бомбардировки и обстрелы города.

Вокруг города появились новые артиллерийские батареи. У врагов были схемы города, и важные участки обстреливали каждодневно.

Длилась блокада Ленинграда. Люди превращали свой город в крепость. Так, на территории города за счет 110 крупных узлов обороны, траншей и разных ходов появилась возможность осуществления скрытой перегруппировки военных. Такие действия послужили тому, что существенно сократилось количество раненых и убитых.

12 января армии Ленинградского и Волховского фронтов начали наступление. Через 2 дня расстояние между этими двумя армиями было меньше 2 километров. Немцы упорно сопротивлялись, но 18 января войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились.

Этот день ознаменовался еще одним важным событием: снятие блокады произошло за счет освобождения Шлиссельбурга, а также полной очистки от врага южного побережья озера Ладоги.

Вдоль берега получился коридор около 10 километров, он-то и восстановил сухопутную связь со страной.

Когда произошло снятие блокады, в городе было около 800 тысяч человек.

Знаменательная дата 27 января 1944 года вошла в историю как день, когда блокада города была полностью снята.

В этот радостный день Москва уступила Ленинграду право в честь снятия блокады произвести салют в ознаменование того, что город выстоял. Приказ для войск, которые победили, подписал не Сталин, а Говоров. Такой чести не был удостоен ни один главнокомандующий фронтами за все время Великой Отечественной войны.

Блокада продолжалась 900 дней. Это самая кровопролитная, жестокая и бесчеловечная блокада за всю историю человечества. Ее историческое значение огромно. Сдерживая огромные силы немецких войск на протяжении всего этого времени, жители Ленинграда оказали неоценимую помощь проведению военных операций на других участках фронта.

Более 350 тысяч солдат-участников обороны Ленинграда получили свои ордена и медали. 226 человек были удостоены почетного звания Героя Советского Союза. 1,5 миллиона человек были награждены медалью «За оборону Ленинграда».

Сам же город за героизм и стойкость получил почетное звание Город-Герой.